«Написать книгу о Ленине — почти то же самое, что полететь на Луну». Лев Данилкин считает, что необязательно влюбляться в героя биографии, но важно испытывать к нему симпатию.

— Лев Александрович, давайте поговорим о вашей новой книге — «Ленин: Пантократор солнечных пылинок». Ее обсуждают, она вошла в шорт-лист «Большой книги». Фигуру Ленина малоизученной уж никак не назовёшь. Почему решили написать его биографию?

— На самом деле, тут важно, что это не я «решил», а что «Молодая гвардия» решила предложить мне написать «Ленина». Если вы думаете, что есть на свете человек, который отказался бы от такого предложения, то вы ошибаетесь. И я страшно благодарен «Молодой гвардии», это, примерно, как если бы мне предложили стать пилотом «Формулы-1» или полететь на Луну, вот настолько же фантастическим было это их предложение. Почему они сделали такую рискованную ставку — большой вопрос, но такие вещи очень сильно — дурацкое слово, но действительно — «окрыляют», может, ты и не тот, кто нужен, но раз уж назвали груздем — положение обязывает.

Ленин — идеальный объект для писателя потому, что ты не знаешь, чем кончится гонка за ним. Тебе не просто надо еще раз изложить каким-то своим языком то, что заранее понятно, тебе надо разгадать его. И я быстро понял, что нельзя писать «нормальную» биографию Ленина как условно пейновскую, владленлогиновскую, робертсервисовскую, каррер-д-анкосовскую или тамашкраусовскую, этот канон ленинианы надо будет как-то ломать, и для этого нужно придумать какого-то странного рассказчика со своим языком, которым о Ленине не пишут.

С Лениным важнее всего было преодолеть заблуждение: «а зачем ещё одна книжка, и так все всё про него знают». Думаю, что нет, он по-прежнему вызывает у людей аллергию и головную боль именно своей непонятностью. Почему сегодня он объявляет бой мешочникам и спекулянтам, а завтра выкидывает лозунг «учитесь торговать»? Почему сегодня он против государства — а завтра сам становится его строителем? У Гегеля на этот счёт есть замечание — о разнице между «известным» и «познанным». Что «известное» — это просто стоячие, статичные объекты, мимо которых мы движемся, между ними, видя их, касаясь их поверхности, но совершенно не проникая в суть, и поэтому ощущение, что мы «знаем» их — это иллюзия, самообман, к «познанию» это отношения не имеет. Вот про Ленина, да, практически всё известно, всё, что можно опубликовано, есть колоссальная Биохроника в 12 томах, есть Полное собрание сочинений — с дополнительными томами, уже постсоветскими. Но «познанным» от того, что вы всё это прочтёте, Ленин не становится, наоборот, ещё больше запутываешься. Потому что он в одном месте говорит одно, а в другом — другое, и если не понимать контекста, то он кажется не то пустозвоном, не то обманщиком.

Вообще касательно Ленина, мне кажется, тут есть едва ли не конспирология, связанная с неудобностью Ленина для нынешнего государства. Государству, власти проще, объясняя свою историю, иметь дело со Сталиным, и поэтому Сталин сейчас фигурирует в центре исторической картины мира. Но это полная ерунда, на самом деле, потому что, если астрономические аналогии использовать, то Ленин — Солнце, а Сталин — Луна, и то, что Солнце оказывается за Луной, и видна только «корона» — это курьёз траекторий, затмение, оптический эффект от которого выдаётся за свидетельство реальных масштабов небесных тел. И я уверен, кстати, в искусственном характере этой масштабировки — тому есть множество косвенных свидетельств. Посмотрите, сейчас официальная выставка открылась «Ленин», которая позиционируется как «всё что вы хотели знать о Ленине — пожалуйста, смотрите и делайте выводы сами». Но проходит она не в Манеже или там, в Русском музее, а на 300 квадратных метрах, это несколько комнаток в здании Госархива. И это, конечно, не просто курьёз — типа как баобаб в цветочном горшке или там «Война и мир», вырезанная на рисовом зёрнышке. Формально это «сами решайте», но по сути очень похоже на то, что таким образом реализуется ползучий, необъявленный проект «декоммунизации». И все эти бесконечные разговоры про «немецкие деньги», вся эта фиксация на подавлении инакомыслия, на переписке с Арманд — это всё туда же. Как будто Ленин ничем другим не занимался больше. И даже оставляя в покое идеологические оценки, это несправедливо в принципе, и не надо быть членом КПРФ, чтобы осознавать это. Что вместо того, чтобы объяснять, чем занимался Ленин и при каких обстоятельствах, начинаются подсчёты: скольких он убил, и выдернутые цитаты: сколько попов он распорядился расстрелять. И вот так Ленин оказывается в коллективном сознании «Сталиным в меньшем масштабе», злым карликом таким. Да, это стройная картина мира, но только вот так вы оказываетесь на стороне тех, кто на Украине памятники Ленину валит. Это приятная для вас компания? Ну что ж — вы сами её выбрали.

— А до этого была книга об Александре Проханове «Человек с яйцом». Наверное, сложно было писать о своём современнике… Кому ещё в скором времени суждено войти в этот пантеон биографий, написанных вами?

— Нет, сложно писать о не очень давно ушедшем человеке — как о Гагарине, когда есть родственники, с которыми ты не хочешь вступать в какие-то договорённости, а они по понятным причинам хотят визировать предлагаемую версию и претендуют на монополию в этом плане. Вот это проблема, видимо, не имеющая хорошего решения.

В случае современника ты пишешь портрет, тут есть сеансы «позирования», есть определённые отношения симпатии, хотя бы минимальной, которые должны возникнуть. Влюбляться необязательно, но тратить несколько лет жизни на человека, с которым неприятно находиться в одной комнате, никто не захочет, даже если это гений.

Все сложности обычно связаны со мной самим — я необщительный, я напрягаюсь, если оказываюсь кому-то чем-то обязан, у меня нулевой социальный капитал, нет никаких сетей, нет навыков общения такого рода. Поэтому вместо нормальной журналистики — пришёл-поговорил-отписал — это превращается в какие-то «отношения», причём в каком-то смысле патологические. Это как выбрать какую-то странную болезнь, которой собираешься себя инфицировать — и затем, видимо, всю жизнь оставшуюся прожить с ней. Но мне нравятся эти «вирусы». Я надеюсь, мне удастся написать биографию — я обдумываю эту мысль уже лет семь — математика Анатолия Фоменко.

— Недавно перечитала ваш яркий и язвительный путеводитель по русской литературе 2006 года «Круговые объезды по кишкам нищего». Вы назвали 2006-й — годом «невыполненных обещаний и обманутых ожиданий». С тех пор прошло более 10 лет. Понятно, что появилось множество новых произведений, талантливых и не очень. Но если говорить в целом о расстановке сил, обозначенной в путеводителе, то есть ли какие-то существенные изменения? И не хочется написать новый обзор современной литературы — за 2016-й или 2017 год?

— Я столько раз слышал, как всё, что я делаю, называли «пустой, зряшной работой», что и сам с очень большим скепсисом относился к своим «годовым обзорам», «взглядам на русскую литературу» такого-то года: кому это нужно? Но сейчас мне кажется, что, плохие или хорошие, лучше, когда такие памятники в принципе есть; и по этим трём книжкам — про 2005, 2006 и 2008 годы — в самом деле можно составить представление о настроениях в литературе эпохи; и куча людей, которые в тот момент были дебютантами, которых я «обнаружил», теперь — мэтры и чуть ли не живые классики… И, по сути, нынешний литературный расклад был заложен тогда, между 2000-м и 2005-м, «парадигма» та же.

Так что хотел бы, я вижу в этом смысл, но точно в какой-то другой форме, мне неинтересно повторять один и тот же трюк. И мне больше неинтересно гоняться за монополией в этом «бизнесе» — думаю, в течение как минимум десятилетия я справлялся с этой работой, на свой лад, конечно. И я знаю, что у меня хорошо получается писать рецензии, я умею и люблю это делать. Но всю жизнь рецензировать книжки — ни за что, я лучше в Макдоналдс пойду работать, просто для разно­образия.

Возможно, я бы написал путеводитель по детским книгам — что дети должны прочитать обязательно, потому что из-за этого чёртового изобилия нынешнего, из-за того, что родители ведутся на глупую рекламу, они читают бог весть что и лишают себя книг, без которых, правда, нельзя обойтись в жизни. Вот их как раз не так много.

— Совершенно согласна с вашей оценкой романа Анд­рея Рубанова «Сажайте, и вырастет». За прошедшее десятилетие он написал много чего ещё… Что думаете о его новой книге «Патриот»?

— Почти все рано или поздно разочаровывают. Я Рубанова уже 10 лет читаю и ни разу не увидел, не то что он схалтурил, но хотя бы что ему что-то не удалось. Я с самого начала, по первой главе «Сажайте», был уверен, что у неё мегабудущее, что это не эфемерида, не однодневка, «актуальная проза», это надолго. Он непредсказуемый в хорошем смысле автор, вы никогда не знаете, что ещё он выкинет. Я не удивлюсь, даже если это будет комедия в стихах. Вы помните его текст про Шаламова в «Литературной матрице»? Он ведь даже как литературовед оказался лучше всех. Я мало людей знаю такого резкого холодного ума, как Рубанов. Он трудоголик и невротик — это всё идеальное сочетание. В нём есть нечто самурайское, он похож на мужчин из рекламы японских автомобилей, где ключевое слово не «безопасность», а «надёжность». Вот как орали родители на тебя в детстве — а если все в колодец побегут прыгать, ты тоже с ними прыгнешь?! Мне кажется, если Рубанов побежит прыгать в колодец — за ним можно прыгать, не пропадёшь.

— Прилепинского «Санькю» вы раскритиковали довольно жёстко, но странно, что ни слова не сказали о романе «Патологии», кроме того, что назвали его, хотя, на мой взгляд, это одна из лучших книг Захара. А что скажете об «Обители»?

— Это не так, я написал о нём ну, может, не первый, но одним из первых, ещё когда эта книга была опубликована не Ад Маргинем, а «Андреевским флагом», году так в 2005-м, никто знать не знал тогда, что будет с этим «нижегородским омоновцем». И про «Обитель» писал, короткую реплику, думаю, это легко найти, мне, пожалуй, неловко будет цитировать самого себя вслух, но своего мнения я не изменил.

— В этом же путеводителе есть сакраментальная фраза: «Между текстами и читателями стоит коррумпированная система экспертов, кураторов и литературных лоббистов». То есть речь о том, что настоящему произведению трудно пробиться к читателю и ещё труднее оказаться в премиальном раю. Ситуация и поныне остаётся неизменной. И что с этим делать?

— Это не такая коррупция, как в фильме «Спрут» или в фильмах Навального. Здесь нет прямых «откатов», здесь вообще деньги не циркулируют, это история про людей, которым нравится считать себя влиятельными, позволять себе писать от «я». Они все полагают себя не столько литературными критиками, которые объясняют читателям, платить или не платить за книжку, на которой написано «я самая лучшая», сколько колумнистами, для них литература — скорее повод, чем причина для высказывания. Им нравится светская жизнь, все эти обмены змеиными улыбками, перестрелки невидимыми файерболами влияния, каждое их появление там или сям — неслучайно, это элемент какой-то остроумной комбинации и конфигурации. Это вот именно что литература как институт кураторов — которые как бы корректируют свободный рынок, диктат рейтинга продаж, но на самом деле руководствуются клановыми и идеологическими предпочтениями. Это всё — зелёное пастбище для любого сатирика, но кроме смешного, в этом есть и проблема — потому что многие писатели светскую жизнь на дух не переносят, просто по темпераменту, это ж профессия одинокая такая — и оказываются за бортом, вне премиальной игры, их тексты ни во что не конвертируются.

Во многом с этим связан «возрастной фашизм» нынешний — когда молодому человеку гораздо легче получить литературную премию, потому что этим кураторам интереснее «делать биографию» молодым, демонстрировать, что они способны «сделать имя» кому-то, отсюда множество великих стариков, которые как бы отключены от «интернета». Вы знаете кучу «премиальных» имён писателей и писательниц, которым нет сорока, но где премии Владимиру Борисовичу Микушевичу, Евгению Львовичу Войскунскому? А Крапивину кто-нибудь давал Букера или «Большую книгу»? А покойному Юрию Витальевичу Мамлееву? Это ведь чудовищная несправедливость.

Но боюсь, это неизбежно — какую «чистку» можно устроить людям, которые вроде как всего лишь улыбаются друг другу? Их можно просто вытеснять постепенно другими людьми, которые тоже знают правила игры, но пытаются сломать эту негласную иерархию и систему взаимозависимостей вроде Бориса Куприянова, который сделал «Горький» и который непредсказуем: вы не знаете, что ему понравится в следующий раз — то ли новый роман Проханова, то ли новый сборник Марии Степановой. Но Куприянов, который никому ничего не должен и который щепетильно соблюдает все необходимые дистанции, — это раритет, уникум.

— Если говорить о герое современной прозы, то разочарованных, безвольно опустивших руки — сколько угодно. А сильных героев — практически нет. Как думаете, с чем это связано? С отсутствием таковых в современной жизни или опасением создания слишком явной «положительности» героя, рискующего стать скучным для читателя?

— Не знаю, как «синтезируются», намеренно конструируются герои. Это в кино так работает — а в литературе скорее не так. Кто мог понять заранее, что главным героем 90-х окажется самозванец, плут? Однако так «нарисовалось», и в этом смысле идеальный роман про 90-е — «Журавли и карлики» Юзефовича. Сейчас видно, что общество озабочено соблюдением «баланса», никаких крайностей, никаких резких суждений, всегда «с одной стороны, а с другой стороны» — отсюда и «нормальность», и герои такие… эклектичные. Попробуй сейчас напиши «Как закалялась сталь» — засмеют. Писатель Сергей Самсонов, кстати, пытается что-то такое делать, но это экзотика, он в этом смысле фрик, чудак.

— Существует ли, на ваш взгляд, сегодня проблема слияния «высокой литературы» и масскульта? И как охранять границы подлинного искусства?

— Высокой литература становится необязательно сразу, есть, конечно, феномен «мгновенной классики», но это редкость; вроде «Взятия Измаила» шишкинского, но и то не факт, что он навсегда задержится в каноне.

На самом деле это как намывание острова — медленно и не слишком предсказуемо, в какой именно точке потока произойдёт. И даже если все критики будут кричать, что этого не должно быть, что они это запрещают, — он всё равно возникнет, и придётся с ним считаться. Кто мог сказать, что «Чапаев и Пустота», эта тотальная игра с масскультом, станет восприниматься как высокая литература? А вот за двадцать лет это произошло, это настоящая классика, роман, на котором уже два поколения выросло, их библия эстетическая.

На самом деле охранительная позиция — заведомо слабая, и мало у кого хватает смелости её занимать. Критик скорее осознает, что его тактическая задача — протащить современность в «музей», взять какой-то кусок жизни и сказать, что теперь это тоже — искусство. Как вот М. Е. Швыдкой поставил свой штамп ОТК на Гнойного, это хороший ход.

— А что с современной критикой? Чего ей не хватает? Есть ли достойные имена?

— Есть один действительно великий критик — это Владимир Сергеевич Бушин. Это самый умный и самый остроумный человек, иногда пишущий про книги, — из тех, кого я знаю. Жалко, я не был его учеником, но я хотел бы когда-нибудь научиться писать хотя бы отчасти так, как он.

Здесь не хватает того, что по-английски называется «loose canons», «взбесившихся пушек», которые могут сорваться и покрушить всю иерархию, такое, что называется, конструктивное разрушение. Но именно «не хватает», не то чтобы идеал — это когда все орудуют огромными красными карандашами и не дают прохода ни одному писателю. Всё время громить — тоже амплуа, «hatchet job», и тоже однообразное. Главное — это быть непредсказуемым. Вести себя, как Поклонская, вот тогда будет интересно всем.

Ещё меня крайне раздражает всеобщая одержимость литкритиков «западным эталоном» — бесконечные эти гимны в жанре «о, барин приехал из Парижа», новый гений из Нью-Йорка, ни в коем случае нельзя пропускать. Это всё выглядело уместным в конце 90-х, когда русскую литературу просто не издавали почти, я помню, как мне трудно было для «Афиши» найти русскую книжку. Но сейчас-то, когда выбор есть, чего опять всеми этими американскими объедками…

— Когда берёте в руки новую книгу уже известного автора — что испытываете? Ожидание чего-то удивительного или боязнь разочарования?

— Я всё-таки в последние годы читаю книги про Гражданскую войну, про генезис партии эсеров и про неортодоксальный большевизм, всё такое, так что у меня меньше возможностей испытать сильное чувство. На меня — если вас интересует сугубо моя личная непубличная практика чтения — действуют странным образом книги А. Т. Фоменко, вот там абсолютно непредсказуемые вещи могут быть — деконструкция «Гамлета», «Дон-Кихота», «Гильгамеша», не угадаешь. Но это моё приватное безумие, я не транслирую его никому. А вообще у меня смазаны чувства, потому что я знаю, что есть люди, которые заведомо не могут написать вообще ничего «плохого», — Юзефович, Жолковский, Лимонов; а есть авторы, от которых меня тошнит, я слишком много их читал, вроде Акунина или Сорокина; а есть тексты, на которых я вырос — вроде пелевинских, и Пелевин мне, наверное, никогда уже не надоест, даже если он будет повторяться, у меня химические реакции на него заточены. Он уже из другого класса, я даже его новые книжки как будто перечитываю, это как читать Пушкина, Гоголя, Носова, Ленина, Чернышевского, Маяковского, Достоевского, Некрасова, Проханова. Я понимаю, насколько это разные авторы, но меня прёт от них всех.

— Что для вас означает понятие патриотизма?

— Так отвечу: я тут как-то ехал-ехал на машине по городу и заехал на «кирпич» — неявный, он висел, но мне казалось, что он не относится к тому проезду, и я рискнул туда повернуть, хотя видел, что там стоит гаишник. И конечно, он выходит с палочкой — таки нельзя было туда, и нам обоим понятно, что это значит: крупный штраф и лишение прав на полгода. Но я ему объясняю свою логику — что плохо знак поставлен, непонятно, и поэтому я, видя его, принял решение ехать. И он это понимает и даже соглашается. Но он государственный человек и не может меня просто так отпустить, но знает, что я виноват формально, но не по справедливости. И тогда он таки выписывает мне штраф, но указывает в постановлении, что я был ПЕШЕХОД, переходил дорогу в неустановленном месте, за что и обязан заплатить некий небольшой штраф. И совершенно очевидно, что у нас с ним есть общие представления о справедливости — настолько существенные, что он готов пойти на нарушение формального закона и, более того, совершить совсем уж магическую трансформацию — превратить автомобиль в пешехода. Это к тому, что такое для меня патриотизм: когда испытываешь чувство удовольствия и благодарности к стране, где люди чувствуют расположение друг к другу просто от принадлежности к общности: такое ведь не объяснишь иностранцу, потому что для него ситуация — чистый абсурд, так не должно быть, нельзя превращать автомобиль в пешехода по ситуации. Мы с гаишником знали, что в такой ситуации справедливость важнее соблюдения формального закона; а иностранец — этого не знает и не узнает никогда. То есть вот патриотизм — это когда тебя прёт о того, что ты здесь — и нигде больше в мире — свой, ты знаешь и закон, и неписаные правила и знаешь, что другие их знают, и поэтому здесь не надо, перефразируя Ленина, бояться человека с ружьём.

"Литературная газета"