Когда лет сто назад я начинал читать Грэма Грина, его «Тихий американец» сначала показался мне нормальной психологической прозой. Нормальной — значит, очень хорошей, другой я не читал. То есть той самой, которая бесхитростному читателю, жаждущему экшена и драйва, представляется нестерпимым кисляйством. В глазах такого простака (а простаки видят свою часть правды, сокрытую от мудрых и утонченных) главный герой романа и сам кисляй — стареющий, ни во что не верящий, ни в чем не желающий участвовать журналист. Повстанцы стараются вытеснить французов из Индокитая, и рано или поздно это им удастся, а значит, так тому и быть, а ему нужно только дожить свой недолгий век, имея под рукой любимую птичку Фуонг да пару трубок опиума, которые эта самая Фуонг заряжает так заботливо. (Сегодня эти сцены были бы сочтены пропагандой наркотиков.)

И тут появляется американский комсомолец Пайл, ультрапорядочный, непьющий и чуть ли не девственник, свято верующий в демократию, что для главного героя-англичанина несколько смешно (в ту пору для нас было новостью, что американцы чем-то отличаются от англичан). Пайл влюбляется в Фуонг и благородно предлагает ей руку и сердце, чего его немолодой соперник сделать не может (жена-католичка не дает ему развода), и птичка перелетает в более перспективную клетку. Все это развивается с кисляйской неспешностью, но…

Пайл для внедрения демократии поставляет взрывчатку «третьей силе» — бежавшему в горы авантюристу, и тот устраивает жуткий террористический акт, в котором погибает куча ни в чем не повинного народа. Добродетельный Пайл, конечно, огорчен, но утешается тем, что жертвы теракта погибли за демократию. И пожилой циник, видя, что этого демократического комсомольца ничем не прошибешь, сдает его подпольщикам. В итоге возникает удивительный гибрид психологической драмы и политического триллера, рассказанный изверившимся кисляем, лишь силой обстоятельств вовлеченным в борьбу, в которую он не верит.

Кадр из фильма «Тихий американец» (2002) с Бренданом Фрэйзером и Майклом Кейном

По этой же формуле построен и другой знаменитый роман Грэма Грина «Комедианты», декорацией к которому служит уже не Индокитай, а Гаити эпохи жуткой диктатуры «папы Дювалье». Главный герой тоже унылый авантюрист поневоле, и ему идейно противостоит опять-таки парочка американских идеалистов-вегетарианцев, упорно не желающих видеть реальность сквозь свои розовые очки: если верить Грину, главный грех американцев вовсе не алчность и прагматизм, в чем их обычно обвиняют, но, напротив, инфантильный идеализм. Они враги всякой тирании и защитники чернокожих, но как быть, когда тиранию осуществляют чернокожие?.. Впрочем, официальная Америка вполне готова закрывать глаза на ужасы черных, лишь бы они противостояли красным: лучше Дювалье, чем Кастро.

В лучшем романе Грина «Сила и слава» действие опять-таки происходит в экзотическом штате Мексики, и снова принужденным к подвигу оказывается персонаж, нисколько этого не желающий, — пьющий священник, обреченный на казнь очередной атеистической революцией из-за своего служения. И вся эта борьба не на жизнь, а на смерть снова предельно деромантизируется: и герой некрасив и не героичен, и экзотическая страна изображена предельно обыденно…

Используя язык простодушного читателя, можно, пожалуй, так определить формулу Грина: рассказанная умным кисляем захватывающая история, сплетающая воедино агрессивную политику и тщетно противящуюся ей частную жизнь.

И книга Александра Ливерганта очень хорошо раскрывает личность создателя этой формулы. Документальная книга читается как увлекательная проза с заведомо хорошим концом, ибо биография знаменитого писателя это всегда биография победителя, биография красавца-лебедя, каким бы гадким утенком он ни начинал свой жизненный путь.

«Няня отличала Грэма от остальных детей, жалела мальчика, росшего тревожным, замкнутым и диковатым. Когда в 1971 году младшая сестра Грина, сидя в больнице у постели престарелой няни, читала ей только что вышедшую автобиографию своего знаменитого брата, умирающая прервала ее словами: «Грэм был такой сладкий мальчик, как же мне грустно, что в школе ему приходилось так тяжело».

Многие воспоминания «сладкого мальчика» неотделимы от страхов. У чувствительного, по любому поводу плачущего Грэма (над рассказом о детях, которых хоронили птицы, он однажды прорыдал всю ночь) страх вызывало всё. «Страх и уют сопровождали жизнь, — напишет Грин в 1926 году в стихотворении „Лекарство от грусти“. — Страх без уюта жил, уют без страха — нет». Боялся ложиться вечером спать; боялся ночных кошмаров, которые потом преследовали его всю жизнь и не раз повторялись. Сны снились не только страшные, но и провиденциальные: семейная легенда гласит, что, когда Грэму было семь лет, ему приснилось кораблекрушение (человек в клеенчатом плаще согнулся в три погибели под ударом гигантской волны) — и в эту самую ночь затонул «Титаник». Стремясь отогнать кошмары, брал с собой в постель игрушечного медведя, или кролика, или синюю плюшевую птичку…

И страхами своими не делился, тщательно их скрывал. Вообще был скрытен, считал, что с взрослыми лучше не откровенничать".

Каким ты был, таким остался — это относится не только к Грину, но и к любому из нас: какими мы были в раннем детстве, покуда еще не научились носить социальные маски, — это и есть наша глубинная суть. Которую не обманешь, сколько бы пугливый и мнительный мальчик, повзрослев, ни нарывался на опасные путешествия по горячим точкам. Зато лишь реальные опасности могли заглушить уныние, навеки поселившееся в его душе. «Левый уклон» Грина, приковавший его к Советскому Союзу, возможно, был сродни его неспособности хранить верность законной жене.

«Если бы я должен был выбирать, где жить, в Нью-Йорке или в Москве, я, конечно, не задумываясь, выбрал бы Москву». И в этом утверждении не было ни капли лицемерия. Писатель отчетливо левых взглядов, Грин всегда с сочувствием писал о коммунистах — вспомним доктора Мажио из «Комедиантов», или южноафриканца Карсона из «Человеческого фактора», или бывшего мэра Санчо из «Монсиньора Кихота». Любил рассуждать, особенно когда бывал в России, об общности коммунизма и католицизма, леворадикальные и религиозные взгляды не противопоставлял друг другу, что мы увидим в «Почетном консуле» и, конечно же, в «Монсиньоре Кихоте». Не раз вставал на сторону левых режимов, в том числе и радикальных, высоко ставил Кастро, Альенде, Омара Торрихоса, Норьегу. Об СССР неизменно писал и говорил с воодушевлением, еще в оксфордские времена вступил в Компартию — главным образом ради того, чтобы побывать в первой в мире стране, строящей социализм. В России бывал многократно, завел у нас немало друзей — писателей, журналистов, критиков, художников. Никогда не отказывал советским газетчикам в интервью, с легкостью предоставлял права на перевод и публикацию своих произведений советским издательствам, и прежде всего журналу «Иностранная литература».

«Но чем большую симпатию испытываешь к стране, тем активнее борешься с творящимися там беззакониями», — он высказывался об СССР и так. В ответ на отказ передать его гонорары женам Синявского и Даниэля Грин запрещает публиковать свои произведения в СССР, однако и тогда от страны «развитого социализма» не открещивается. «Я остаюсь поклонником Советского Союза и коммунистической системы, — говорит он в том же выступлении в ПЕН-клубе. — В конце концов, в любом правительстве имеется заговор дураков».

Читайте также: «Солженицын пришел бы в ужас» — о книге Льва Данилкина «Ленин»

Однако большой вопрос, кто лучше понимал ситуацию и кто кого использовал — советские начальники Грэма Грина или Грэм Грин советских начальников. Он хотел сохранить государственную собственность и государственное планирование, в коем и заключалась суть коммунистической системы, присоединив к ней индивидуальные свободы западного мира. Однако тотальное планирование несовместимо со свободами. Заставить миллионы людей действовать по какому бы то ни было единому плану может лишь армейская иерархия, и мы напрасно спорим, кто разрушил российскую экономику — Горбачев, Ельцин или мировая закулиса, — ее разрушила свобода.

Мудрее, чем принятая им социальная роль, была глубинная натура Грэма Грина: именно она диктовала ему политическое безверие его любимых персонажей. Натуру не одолеть — этого принципа герои Грина придерживаются по отношению ко всему человечеству. А в самом классике ни мировая слава, ни огромные доходы, ни путешествия, ни любовницы не сумели пробудить любви к жизни. Можно лишь надеяться, что они ослабили страх смерти. При тех картах, которые ему выдала судьба, Грэм Грин сыграл, пожалуй, идеальную партию.

Александр Мелихов НГ Ex Libris

Читайте также: «Несостоявшийся корниловец» — о книге Павла Аптекаря «Чапаев»