«Опытных голодающих я не встречал»
С. Яров. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда. — М.: Молодая гвардия, 2013
Задача, которую ставит перед собой в своей новой книге Сергей Яров, парадоксального характера — рассказать о катастрофе как о повседневном опыте со своей рутиной, ритуалами, своей особой цивилизацией. Тройная структура книги описывает три явления: функционирование блокадного города, функционирование блокадной смерти и функционирование того особого существа, которое мы называем «блокадный человек».
Все эти явления имели мало общего с доблокадной действительностью. Огромные ассимилятивные усилия были применены социумом, чтобы создать заново в условиях того, что философ гомицида Джорджо Агамбен называет минимальной жизнью, системы, подменяющие им предшествующие социальные системы. Так, например, блокадная смерть первой зимы, будь то смерть от голода или бомбежки, имела мало общего с тем, как горожане умирали раньше: очень часто ее никто не оплакивал (способность скорбеть вернулась гораздо позже и была воспринята как истинное возвращение жизни), обряд «нормативных» похорон часто сводился к тому, что тело близкого человека доставляли (или платили тем, кто мог доставить) к пунктам сбора мертвых, — но также часто тела оставляли на улице или рядом с собой до лучших времен. Смерти — своей и чужой — перестали бояться (дистрофическая личность крайне экономична в эмоциях), и только приезжие переживали шок от того, что улицы дивного города были покрыты трупами.
Уже наступило время максимально радикально отстранять себя от официальной точки зрения на официальную жизнь — дабы обрести свободу работы с архивом, которая позволила бы нам приближаться к настоящей блокадной жизни шаг за шагом.
Смерть также могла служить горожанам — значительно число случаев, когда хлебные карточки погибших спасали живых, не говоря уже о каннибализме, о котором сегодня в блокадном контексте лучше говорить реже, нежели чаще, когда того требует специфическая задача исследования, а не мелодраматические либо полемические нужды говорящих.
Наряду с блокадной смертью блокадный город был невероятным свидетельством и достижением человеческого желания выжить: он требовал от изможденного голодом, холодом, отсутствием транспорта, еженощными бомбежками горожанина напряженной реакции — нужно было находить новые пути между руинами и снеговыми завалами, решать, спускаться ли в бомбоубежище и что именно может служить таковым. Город превратился в чудовищную машину выживания, где — вот он, неизбежный трюизм, — поддерживались и побеждали сильнейшие. Одной из наиболее эффективных и противоречивых систем по поддержке городского выживания был городской черный рынок: ему уделяет особую главу Яров, о нем ранее писал и Пянкевич. Эта тема не зря привлекает исследователей: она остра, сложна, при этом она документально исследуема — в архивах города (в первую очередь речь, конечно, идет об архивах органов сыска и надзора) сохранились различные документы, из которых можно узнать, кто, что и кому продавал на блокадных толкучках, чего требовали и искали спекулянты, прочесывавшие выморочные и вымирающие квартиры города.
Эта тема вызывала тогда и продолжает вызывать сейчас резко полярные этические оценки. Скупщиков в гневе брезгливо называли могильными червями et al., Яров начинает соответствующую главу со слов «едва ли рынок мог оказать существенную поддержку голодным блокадникам», с чем автор настоящих заметок не согласен — из дневников и писем мы узнаем, что черный рынок был серьезным подспорьем и спасал жизни, до которых не оказалось дела официальным структурам.
Владимир Пянкевич, рассказывая о том, как у населения блокадного города изымались радиоприемники, высказывает мнение, которое автор также не склонен разделить, — что это было необходимой и правильной мерой по борьбе с немецкой пропагандой (таким образом, блокадники оставались целиком во власти пропаганды советской, рассказывающей о триумфах советских войск с самого начала осады). На мой взгляд, уже наступило время максимально радикально отстранять себя от официальной точки зрения на официальную жизнь — дабы обрести свободу работы с архивом, которая позволила бы нам приближаться к настоящей блокадной жизни шаг за шагом.
Однако самое главное впечатление, остающееся у меня от чтения этих книг, — это благодарность за возможность узнавать и благодарность за возможность не соглашаться. Аппарат обеих книг замечательно полезен. Перед нами два сильных примера собирания и прочтения, два опыта работы с историческими источниками — опубликованными и ждущими своего часа в архивах, личными дневниками и воспоминаниями, прессой и спецдонесениями. И социолог Пянкевич, и историк Яров скрупулезно, преданно и тактично открывают нам диапазон блокадного архива, доступного сегодня как исследователю, так и любому читателю, который не может удовольствоваться сегодняшней плоско-официальной точкой зрения на события войны и события блокады. Следует обратить внимание на создавшуюся деликатную ситуацию: за последнее десятилетие опубликовано и прокомментировано значительное количество блокадных источников (хотя остается неопубликованным еще большее), однако, очевидно, не возникла, не развита и не привита общественным мнением привычка массового (то есть соответствующего размерам катастрофы) чтения этих источников — чтобы пользователи истории сами могли делать выводы и строить свои интерпретации. Хочется надеяться, что монографии Пянкевича и Ярова — это еще два убедительных шага в сторону изменения ситуации дефицита внимательного и требовательного читателя блокадного архива. Потому что у блокады не должно быть других читателей.