«В них сила, хотя их и мало…»
«В них сила, хотя их и мало…»
Книги серии «ЖЗЛ» о писателях
Книги о писателях в серии «Жизнь замечательных людей» выходят, пожалуй, чаще, чем о ком-либо ещё. Мне хотелось бы выделить несколько, в которых выработался особый взгляд на русскую интеллигенцию, отличный от того, который мы видели во второй половине ХХ века.
Чеховский юбилей в России в этом году прошёл как-то негромко, незаметно, без торжеств — всего лишь 150 лет со дня рождения всего лишь Чехова… Обидно за великого русского писателя! «Молодая гвардия» отметилась прекрасной книгой Алевтины Кузичевой «Чехов. Жизнь отдельного человека». Сопереживание автора своему герою таково, что рождается горячее желание отправиться в прошлое и как-то облегчить жизнь Антона Павловича. Кузичева настолько любит своего героя, что почти мистически оживляет его — живёт за него, смотрит на жизнь его глазами, дышит за него, страдает и умирает за него.
Перед нами предстаёт живой Чехов — не парадный успешный писатель и драматург, а человек, вытащивший себя и свою семью из болота нищеты и прозябания; человек, который даже самой малой мелочи в жизни добивался с огромным трудом и напряжением. Крайне щепетильный, бескорыстный, скромный, деликатный, невероятно ранимый, но тщательно скрывавший от других свои обиды и раны. Почти с самого раннего детства — очень больной и слабый телесно, и, тем не менее, проделавший невероятные даже для физически здорового человека вещи. Рассказы, пьесы, врачебная практика, поездка на Сахалин, и при этом постоянная забота о семье. И постоянное безденежье.
«Всюду меня встречают с почётом, но никто не догадается дать рублей 1000-2000…» — грустно шутил он.
Чехов не верил в «миссию русской интеллигенции», одно из наиболее страстных его писем посвящено именно этому вопросу, а вовсе не любимой женщине или чему-либо другому: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже тогда, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по России там и сям — интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало».
Жизнь Чехова была очень русской,в той же мере русской, в какой Алевтина Кузичева определила творчество Чехова: «Да, кому-то рассказ («Счастье» — А. С.) показался скучным, кому-то странным. Но кому-то очень русским: вечное желание чуда, внезапного богатства, с которым человек не знает чтоделать. И неизбывное желание разгадать тайну жизни, и нельзя понять — в чём её счастье, а в чём несчастье».
Другая крупная удача серии «ЖЗЛ» последних лет — книга Алексея Варламова о Михаиле Булгакове. Не сказать, чтобы она была крылата в своём стилистическом воплощении. Стиль, надо отметить, довольно тяжеловесный. Но сколько всего интересного открыл и предоставил читателю наш исследователь!
Я не люблю «Жизнеописание Михаила Булгакова», написанное Мариэттой Чудаковой. Мне всегда оно казалось легковесным, вычурным, бездушным. Алексей Варламов очень вежливо и грамотно развенчивает миф об исследовательских способностях Чудаковой, аккуратно показывает, как и где она использует дешёвые приёмы. И вместо чудаковского даёт нам своё, варламовское «Жизнеописание Михаила Булгакова».
Эту книгу хочется читать долго, размышляя взвешенно и глубоко над каждым из эпизодов жизни главного героя. Не случайно Варламов разделяет книгу на три части по именам трёх жён Булгакова. С каждой из них Михаил Афанасьевич прожил определённый этап жизни, не похожий на следующий и предыдущий.
«Татьяна». 1891–1924 годы. Детство, шальная молодость, первая жена — Татьяна Николаевна Лаппа, морфинизм, служба у белых, тиф, пробуждение уже у красных, ненавистная работа в «Гудке», ненавистные «гудковцы», все эти Олеши и Катаевы… Создание романа «Белая гвардия».
«Любовь». 1924–1932 годы. Успех в театре, новая жена — Любовь Евгеньевна Белозерская, ненависть со стороны советской элиты и богемы, травля в печати, никоим образом не умаляющая успеха у публики. Одна за другой пьесы. Богатство. И — внезапное крушение этого недолгого хорошего существования. Письма к Сталину. Звонок Сталина. Надежды на то, что «добрый царь» призовёт к себе. Надежды несбывшиеся.
«Елена». 1932–1940 годы. Третья жена — Елена Сергеевна Шиловская, в девичестве Нюренберг. Быть может, сотрудница НКВД, приставленная к Булгакову по приказу Сталина. Но он её сильно любил. И она его полюбила. Жизнь счастливой семьёй — Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна и её сын от первого брака, ставший для Булгакова почти родным ребёнком. Это — пора работы над новыми пьесами, «Театральным романом», над романом «Мастер и Маргарита», которому Варламов посвятил на удивление мало места, по-видимому, считая, что и без него об этом достаточно много написано.
Впрочем, этот десяток страниц, уделённых «Мастеру и Маргарите», является, на мой взгляд, одним из самых сильных в книге. «Мастер и Маргарита» — роман о русском 1937 годе». «Это было время, когда зло открыто пошло войной на зло». «Белая гвардия» — это роман о Рождестве, которое было, «Мастер и Маргарита» — это роман о Пасхе, которая не пришла».
«При всей лёгкости, фантасмагоричности и увлекательности булгаковского романа едва ли есть в русской литературе более трагическое и безысходное произведение».
Затем — болезнь Булгакова и смерть в неполные сорок девять лет. Судьба, одновременно и счастливая, и трагическая. Бедствовал, испытывал травлю, но не попал в лагеря, где многие его ровесники и современники навсегда сгинули. Умер рано, но довольно много успел написать… Жаль, не успел прийти к настоящей христианской — православной — вере…
Главным достоинством книги Варламова я бы назвал смещение акцента. В конце прошлого века стало принято считать, что главная книга Булгакова - «Мастер и Маргарита». Варламов доказывает, что главная книга — «Белая гвардия». В ней есть подлинное чудо. В «Мастере и Маргарите» чудеса придуманные.
Кроме книги о Булгакове из-под пера Алексея Варламова вышли книги об Алексее Николаевиче Толстом, Александре Грине и Андрее Платонове, также заслуживающие читательского внимания. Сближение Варламовым Грина и Шукшина неожиданно, но, если вдуматься, вполне оправданно: их общие герои — неудачники, революционеры, Стеньки Разины, мечтатели, изгои и мятущиеся души…
Книга Юрия Зобнина о Мережковском учит уважать этого писателя. На рубеже XIX и XX веков Мережковский не боялся высказывать свои мнения, так часто не совпадавшие с мнением безбожной либеральной интеллигенции. За это приходилось страдать. Приходилось расплачиваться. Его печатали, но нарочито ставили во второй, а то и в третий ряд литературы. Ему не прощали христианских взглядов, оформившихся в Мережковском к возрасту тридцати лет. А уж когда во время конфликта Церкви и Льва Толстого, окончившегося, как известно, отлучением Толстого, Мережковский встал на сторону Святейшего Синода и Победоносцева, против Дмитрия Сергеевича развернулась настоящая травля. По сути дела, ему этого не простили до конца его жизни.
«Так называемый «комфорт», то есть высший культурный цвет современного промышленно-капиталистического и буржуазного строя, комфорт, которому служат все покоренные наукою силы природы — звук, свет, пар, электричество, — все изобретения, все искусства», — этот самый бытовой комфорт в высшем смысле является в системе Мережковского не чем иным, как диавольской «пародией на рай», «недоделанным раем», «раем» в отдельно взятой квартире, доме или стране. Диавольская «механика» этой подмены проста, но весьма эффективна: «вместо блаженства — благополучие, вместо благородства — благоприличие…» «В результате жизнь человека, поддавшегося иллюзии комфорта и «не воспитанного страданием», оказывается обессмысленной, «внеисторичной» и потому как бы и не осуществлённой, призрачной». «Отказ от страданий и стремление к комфорту в понимании Мережковского — не что иное, как отказ от Креста, и, следовательно, от спасения, то есть, самое страшное, что может произойти с человеческим существом».
О русской интеллигенции: «Думая, что борется с Церковью, то есть с историей, с народом, за своё спасение, — на самом деле борется она за свою погибель: страшная борьба, похожая на борьбу самоубийцы с тем, кто мешает ему наложить на себя руки».
В ХХ веке у Мережковского произошёл поворот в мировоззрении, оказавшийся пагубным для него. Создание «новой религиозной системы», отход от Православия… В итоге, он оказался как кораблик, оторвавшийся от якоря. И все обвинения, которые Дмитрий Сергеевич швырял в лицо русской интеллигенции, как пишет автор, вполне можно адресовать и ему самому.
Весьма интересной показалась мне книга Павла Басинского о Горьком. Алексей Максимович здесь получился одновременно и герой, и антигерой. Он получился объёмный, разнообразный. Плохой и хороший. Удачливый и несчастный. Любимый и нелюбимый. Книга Басинского, не побоюсь сказать, состоит из множества литературоведческих и исторических открытий! Замечательно показано то, как Алексей Пешков создавал Максима Горького. Он сам себя всю жизнь с успехом пиарил, как сказали бы наши современники. Автор на протяжении всей книги то не жалеет, то жалеет его, то любуется им, то возмущается, то ненавидит. Превосходно показан путь горьковского так называемого «богоискательства», а точнее сказать, путь создания особой религии Человека. В которой Бог отвергался, а богом признавался человек, который, как известно, «звучит гордо». Человек, который «велик настолько, что и Бога создал!», — как залихватски утверждал главный герой книги.
…Родившийся 3 января 1891 года в Варшаве еврей Осип Мандельштам был при этом самым что ни на есть русским поэтом. В книге Олега Лекманова приводится любопытный документ: «…в открытом письме А. Г. Горнфельду, помещённом в «Вечерней Москве» от 12 декабря 1928 года, где Мандельштам отделяет себя — русского поэта от себя же — иудея: «А теперь, когда извинения давно уже произнесены, — отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт…» и т. д.» Здесь, к тому же, и игра слов — «Мандельштам» по-немецки и на идише — «ствол миндального дерева». В другом месте Лекманов приводит строчки из воспоминаний Б.С. Кузина: «Однажды в каком-то споре с Мандельштамом Клычков сказал ему: «А всё-таки, Осип Эмильевич, мозги у вас еврейские». На это Мандельштам намедленно отпарировал: «Ну что ж, возможно. А стихи у меня русские!» — «Это верно. Вот это верно!» — с полной искренностью признал Клычков».
Знакомство с Ахматовой и Гумилёвым. 1912 год — они втроём создают группу акмеистов. Пожалуй, единственное поэтическое направление, в котором все трое основателей были выдающимися русскими поэтами. У футуристов был один Маяковский, у имажинистов — один Есенин. А у акмеистов сразу трое — Мандельштам, Ахматова и Гумилёв.
14 мая 1911 года в Выборге Мандельштам крестился по обряду методистской епископской церкви. Лекманов оспаривает доселе бытовавшую точку зрения, будто он сделал это по расчёту, только ради поступления в университет. Во-первых, христианство сквозит в его поэзии, а во-вторых, если бы по расчёту, то он мог бы и по православному обряду креститься — какая в таком случае разница?
В 1917 году, как убедительно доказывает автор, «от презрения и ненависти к новому порядку Мандельштам повернул к признанию исторической закономерности и даже необходимости всего случившегося». Однако с теми, для кого человеческая жизнь была копейка, ему было не по пути. Так в 1918 году он вынужден был бежать из Москвы, где насмерть разругался с известным негодяем и палачом Блюмкиным. Приводит Лекманов и знаменитый телефонный разговор Сталина 13 июня 1934 года с Пастернаком по поводу ареста Мандельштама, во время которого Борис Леонидович вёл себя довольно трусливо, и Сталин устыдил его:
— Но ведь он ваш друг?
— Хотелось бы уточнить по поводу наших с ним взаимоотношений, — сказал Пастернак. — Поэты, как женщины, ревнуют друг друга.
— Но ведь он же мастер, мастер! — воскликнул Сталин.
— Да не в этом дело, — отмахнулся Борис Леонидович. — Да что мы всё о Мандельштаме, да о Мандельштаме. Я давно хотел с вами встретиться и поговорить серьёзно.
— О чём? — спросил Иосиф Виссарионович.
— О жизни и смерти.
Вместо ответа Сталин бросил трубку.
Неожиданным стало мандельштамовское поклонение перед Сталиным в 1937 году, которое он делил со своей новой возлюбленной — Лилей (Еликонидой) Поповой, отчаянной, фанатичной сталинисткой.
«На короткое время, — пишет автор книги, — мандельштамовское чувство к возлюбленной оказалось почти неотделимым от чувства к диктатору — подобное опьянение Сталиным поэт разделил со многими своими современниками».
Приятно видеть, как уже шестым изданием выходит в «ЖЗЛ» самое глубокое исследование жизни и творчества Есенина, принадлежащее перу Станислава и Сергея Куняевых. Весьма интересной показалась мне книга Ирины Лукьяновой «Чуковский». А вот книга Валерия Дёмина никак не убеждает читателя в величии Андрея Белого, относившегося к категории литераторов Серебряного века, которые изо всех сил «делали себя», создавали миф о собственной исторической значимости. Читая книгу Дёмина, я вновь увидел человека, безусловно, одарённого, но слишком уж преувеличивавшего своё значение в мире литературы и искусства. Одно то, с какой любовью он вычерчивал диаграммы своей жизни, многого стоит! В тогдашней литературной среде, как известно, было много направлений, кружков, появлялись разнообразные «измы» — символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм. В итоге нередко в названиях глав, диссертаций и книг можно было увидеть: «Блок и символисты», «Есенин и имажинисты», «Маяковский и футуристы» и так далее. Вот Андрей Белый как раз и попал в число тех, кто стоит следом за словами «Блок и…», «Гумилёв и…».
Собственно говоря, даже у автора я не почувствовал огромной и горячей любви к своему герою.
В страшные годы России, о которых так пронзительно писал Блок, люди, подобные Андрею Белому, в основном вели «беззаботно-богемную жизнь».
Сам о себе Белый любил говорить, что лучше всего у него получается «заниматься чесанием языком». Он, конечно, немало и работал, то есть, сочинял нечто на русском языке, создавал свой неповторимый стиль — ломаный, дёрганный, кривляющийся. Но в основном, всё же, посвящал своё время тому, что нынче называется «тусовка». И, «тусуясь», любил многозначительно говорить: «Роман мой не движется с мёртвой точки…»
В год юбилея Гоголя в «ЖЗЛ» в очередной раз вышла книга Игоря Золотусского, надо сказать, весьма уже устаревшая, написанная по лекалам советского времени, и образ Николая Васильевича в свете множества новых глубоких исследований последнего времени выглядит как плохо пропечённый пирог — с одного боку подгорел, с другого сырой.
Объём статьи не позволяет подробно остановиться на многих книгах «ЖЗЛ» о русских писателях, и потому остаётся только отметить как заслуживающие читательского внимания книги Татьяны Дашкевич о Фатьянове, Алексея Зверева о Набокове, Николая Скатова о Некрасове, Михаила Лобанова об Аксакове, Николая Сергованцева о Мамине-Сибиряке, Валентина Осипова о Шолохове, Сергея Щербакова о Старшинове.
Отдельной внутри серии «ЖЗЛ» сложилась серия пушкинская. Хорошую книгу о Наталье Гончаровой написал Вадим Старк. Жизнь четы Пушкиных... Порой нелепая, порой трагичная, порой карикатурная. Но в целом — очень счастливая. Причём, для обоих. Не менее интересной мне кажется книга Владимира Сысоева об Анне Керн. Трогательно и увлекательно написал Михаил Филин об Арине Родионовне.
Остаётся надеяться, что в ближайшем будущем мы увидим в серии «Жизнь замечательных людей» новые замечательные книги о поистине замечательных писателях.
13.10.2010