Азеф

В. Шубинский. «Азеф» — М.: «Молодая гвардия», 2016 (Жизнь замечательных людей)

Валерий Шубинский написал по-настоящему страшную книгу.

И дело не в том, что она посвящена людям страшным — они сами называли себя «террористами», причём именно в том значении, которое применимо к ним сейчас, и не в том, что в этой истории здесь и там разбросаны оторванные руки и ноги.
Дело в том, что эта книга, при постепенном вдумчивом чтении погружает читателя в отчаяние.

Биография Азефа, написанная очень спокойно (хотя, опять же, внимательный читатель видит, как автор иногда не может скрыть отвращения ко многим своим персонажам) превратилась в популярный очерк русского революционного движения конца позапрошлого — начала прошлого века.

А оно было характерной чертой России даже при взгляде извне — в рассказе Честертона «Пятёрка шпаг» (1919) один из персонажей говорит другому, что во Франции человек должен погибнуть на дуэли, в Англии — быть застрелен на охоте, а в России — быть убит бомбой.
Бомбы Боевой организации Партии социалистов-революционеров стали притчей во языцех.
Их история на моей памяти рассказывалась по-разному.
Сначала в советской публицистике и санкционированном тогда искусстве — с некоторым милым упрощением, по известному рецепту описания «банды троечников»: вот народовольцы — они были хорошие люди, но недопоняли, а вот эсеры с бомбами — тоже сперва ничего, но тоже недопоняли как надо. А вот гимназист Ульянов, который бормочет над плачущей матерью: «Мы пойдём другим путём».
Брат его был не эсером, а народовольцем, но этот угрюмый взгляд подростка толковался расширительно.
Этот понял всё сразу, и вот уже «Аврора» на чёрной невской воде, а за ней — Днепрогэс и Гагарин.
На этом фоне эсеры куда-то теряются, и только несколько фрондёрский (для 1968 года) фильм по сценарию Михаила Шатрова, что назывался «Шестое июля» говорит о том, что если уж недопонял, то коготок увяз, а как увяз — всей птичке пропасть во Владимирском политизоляторе, сгинуть в вечной мерзлоте.
Левых эсеров, впрочем, начали зачищать ещё летом восемнадцатого.

Потом оказалось, что история куда сложнее, и миллион эсеров в семнадцатом году довольно сложно спрятать между страниц постоянно редактируемой «Истории КПСС».

Литературовед Виктор Шкловский, за которым гонялись чекисты во время и после Гражданской войны, а он то прятался от них в сумасшедшем доме, то убегал по льду Финского залива, спустя полвека с тоской говорил о своих товарищах-эсерах: «Смелые люди».
Он был стар, и всё равно вспоминать ему было неудобно.
Страшновато.
Пепел ещё не остыл. Но эта волна романизации, возвращающая обывателя в романтизацию террора столетней давности и бьётся этим третьим взглядом, что явлен нам в книге Шубинского.

То есть, она, конечно, об Азефе — о Евно Фишелевече Азефе, рождённом в июле 1869 года в белорусском местечке и умершего от почечной недостаточности в апреле 1918 — уже в Берлине.
Это настоящая, добротная биография нехорошего человека.
И оттого она живёт в серии «Жизнь замечательных людей», потому что она давно уже не серия о хороших людях, а подборка «Жизнь примечательных людей».
Азеф, наряду с Гапоном, Зубатовым — своей фамилией дал существование особому существительному, наряду с «зубатовщиной», «гапоновщиной» — «азефовщина».
То есть, этот некрасивый человек, которого школьные товарищи звали «толстой свиньёй», который испытал массу унижений, стал не просто предателем, а образом русской революции — причём, неотъемлемым образом, куда более характерным, чем масса прекраснодушных фанатиков.
В медицине есть слово «провокация» — это вынуждение организма к предсказуемым реакциям. У этого слова есть ещё несколько значений — в том числе и апелляция в римском праве, но после Азефа «провокация» накрепко приклеилась к нечистой игре революционера и власти, между которыми, как повивальные бабки насилия, стоят провокаторы.

И вот перед тобой, дорогой читатель, проходит череда революционеров и череда сотрудников охранного отделения, и ты с некоторым ужасом понимаешь, что эта система срощена.

Азеф — не единичная фигура, провокаторов разных уровней были десятки, если не сотни.
Желающий возлюбить монархическую Россию «которую-мы-потеряли», видит, как нехороша её властная структура, но желающий возлюбить естественное желание свободы в человеке и его проводников в жизнь, видит, как нехороши и глупо-жестоки революционеры.
Хочется прислониться к кому-то душой, а не выходит.

Да это бы полбеды — ещё оказывается, что просвещённая толпа, что, будто нерадивые студенты, собравшиеся вызвать дьявола, действительно-таки вызывает демона революции, который уже пожирает всё — и ближних, и дальних.
Между делом, Шубинский приводит такую статистику: «В 1902—1904 годах в России была одна подпольная террористическая организация. За три года она совершила три политических убийства — по одному в год: Сипягин, Богданович, Плеве. Терактов (считая неудачные попытки покушений) было не более десятка.
В 1905-м… эсерами было совершено 59 терактов. Убито более 200 человек, ранено — более 400. Из них лишь считанные занимали сколько-нибудь видный пост. В 1906 году (по уточнённым данным) — 93, в 1907-м — 81. Всего 233 эпизода. Из них всего семь совершила центральная Боевая организация.

Антигосударственное насилие перестало быть монополией небольшой, хорошо отобранной и организованной группы.

Оно расползалось, стало стихийным. Это и называлось «первой русской революцией». Именно так осуществилась многолетняя мечта русских интеллигентов" .
При этом отмечается то, что политические цели всего этого были часто очень умеренными, чуть ли не либеральными, а вот методы — довольно кровожадными.
Даже иначе — далеко не всегда конечные цели эти точно осознавались. Характерна, кстати, тогдашняя характеристика Бурцева, охотника за провокаторами, в конце концов, разоблачившего Азефа, — а звали Бурцева иногда — «либерал с террором».
На линии судьбы Азефа узелками повязаны десятки судеб и имён — одни на слуху до сих пор, другие канули так, что их не найдёт и Яндекс.
И вот в этом ценность биографии нехорошего человека.
А толстый нехороший и некрасивый человек оказывается одним из множества провокаторов — более удачливым, более чем известным, ставшим символом.
Не сказать, что он был умнее своих товарищей с одной стороны и своих шефов с другой.
Не сказать, что он был исключительно тонок и расчётлив — скорее он был везучим манипулятором.
Да и шефы с товарищами вели себя по-разному, не все из них были большого ума.

В поздние годы Советской власти об Азефе как-то говорили неохотно — будто кто-то там «наверху» понимал, что дёрни только за верёвочки этой занавеси, так откроется такое в нашем просвещённом обществе, что только отвернуться в сторону и сплюнуть.

Болталась только в голове строчка Маяковского «Эту ночь глазами не проломаем, черную, как Азеф».
А ведь желание прислониться душой вовсе не кануло никуда, и выборы между властью с руками брадобрея и другой, пока не-властью встают постоянно.
Ну и постараться сосредоточиться на мысли, что это давно было, и теперь такого не бывает.
Заставить себя поверить, что «провокация» — это только когда врач определяет причину аллергии и всё такое.