«Лжедмитрий I был авантюрист, но неудавшийся. Успешных авантюристов мы обычно называем политиками…»
В последнее время издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет «трилогию» биографических книг Вячеслава Козлякова — «Михаил Федорович» (2004), «Марина Мнишек» (2005) и «Василий Шуйский» (2007), по-новому освещающих Смутное время и начало династии Романовых. Автор этих изданий Вячеслав Николаевич Козляков — профессор Рязанского государственного университета имени Сергея Есенина. В 1989 году, после окончания аспирантуры академического Института истории СССР, защитил кандидатскую диссертацию под руководством известного историка Виктора Ивановича Буганова (в свое время автора «Молодой гвардии», в серии «ЖЗЛ» выходила его книга о Пугачеве). Его докторская диссертация, защищенная в петербургском Институте истории РАН, посвящена истории служилого «города» — уездного дворянства в XVII веке. В 1990-е годы он редактировал журнал «Ярославская старина», подготовил публикации исторических материалов — «Дневник Марины Мнишек» (СПб, 1995), «Русская историография» Георгия Вернадского (М., 1998), неизвестные переводы Владислава Ходасевича, неопубликованные фрагменты мемуаров Анны Вырубовой, документы Ярославского восстания 1918 года. Вячеслав Николаевич — автор ряда работ о культуре русской провинции, им (в соавторстве с А. А. Севастьяновой) написан раздел в «Очерках русской культуры XIX века», изданных МГУ в 1998 году. В 2007 году издан обширный труд «Смута в России. XVII век».
«Русский журнал»: Как начиналась ваша работа над книгами о Смутном времени?
Вячеслав Козляков: Во всяком случае, не с принятия указа о праздновании Дня народного единства 4 ноября… Если серьезно, то вполне обычно, со студенческих времен. Моя дипломная работа была посвящена «Первому ополчению», организованному Прокофием Ляпуновым в конце 1610 — начале 1611 года. Отзыв на эту работу написал прекрасный историк Смуты Александр Лазаревич Станиславский, преподававший в московском Историко-архивном институте. Он создал новую концепцию Смуты как гражданской войны и впервые, привлекая совершенно новый пласт источников, показал роль «вольного» казачества как в «восстании Болотникова», так и при избрании Михаила Романова на царство. Станиславского восхитило, что какие-то мои, впрочем такие немногочисленные, наблюдения о «Приговоре» Первого ополчения совпали с теми выводами, к которым он сам пришел, работая уже много лет. С тех пор началось, увы, такое короткое общение с Александром Лазаревичем, позволяющее мне назвать его своим учителем в науке. Понимаете, сегодня уже нужно объяснять, что, когда были живы Вадим Иванович Корецкий, Владимир Борисович Кобрин и Александр Лазаревич Станиславский, активно изучали события Смуты ныне здравствующие Руслан Григорьевич Скрынников, Борис Николаевич Флоря и Владислав Дмитриевич Назаров, трудно было на что-то претендовать со своими маленькими «открытиями». Поэтому сначала была сформулирована тема изучения истории уездного дворянства в первой половине XVII века (этим занимался еще ряд учеников Станиславского). Изучив людей, живших во времена Смуты, можно было лучше понять ее обстоятельства. Ведь когда в источниках говорится о нижегородцах и смольнянах, собравшихся в ополчении Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1612 году, а потом о присоединившихся к ним костромичах и ярославцах, то речь идет о поместной дворянской коннице, а не о посадских людях и крестьянах. Значит, сначала нужно представить, сколько человек и из каких дворянских родов служили в это время по Нижнему Новгороду, Ярославлю. И только от этого можно переходить к выяснению, например, состава и численности ополчений. Конечно, все это было достаточно далеко от «магистральных тем» советской историографии. Настолько, что один профессор-охранитель на защите моей дипломной работы задавал вопрос, почему это я использую дворянско-буржуазный термин «Смута». РЖ: В представлениях современных российских людей Смутное время, прежде всего, иностранная интервенция. Но что есть суть Смуты? В.К.: Большинство современных российских людей училось по старым школьным учебникам. Это не упрек, а констатация факта, тем более что и в новейших учебниках по-прежнему существенное место уделено именно фактору «иностранной интервенции». Однако хорошо известно, что идеи тоже смертны. Они рождаются и умирают, а потом попадают в музей историографии. Термин «иностранная интервенция» по отношению к событиям Смуты стал применяться поздно, и его не найдешь в качестве определяющей характеристики ни у Сергея Михайловича Соловьева, ни у Василия Осиповича Ключевского, ни у Сергея Федоровича Платонова. Даже еще в советские 1920-е годы Смуту называли дворянской революцией, пока в 1930-е не была сформулирована концепция «крестьянской войны и иностранной интервенции», насаждавшаяся в качестве единственно верного объяснения событий начала XVII века. Эта концепция и стала таким железобетонным каркасом в историографии Смуты, который слетел только, наверное, одновременно с крушением другой бетонной конструкции — Берлинской стены. В 1930-е годы разоблачение борьбы с «иностранной интервенцией» обладало актуальным политическим содержанием, поэтому говорилось еще о «польско-литовской» или «немецкой» (имея в виду шведов) интервенции.
Термин «интервенция» лишь запутывает восприятие Смуты, он может быть отнесен только к походу короля Речи Посполитой Сигизмунда III, осадившему Смоленск в сентябре 1609 года. Поход одного монарха во главе войска на территорию другого государства, несомненно, означал войну. Однако замечу, что у этого спора за Смоленск была более чем столетняя история, и она не окончилась в 1611 году, когда Смоленск был сдан королю Сигизмунду III. Русские войска потом в начале царствования Михаила Романова ходили под «Гомье» (Гомель), Кричев и Мстиславль, жгли там посады, убивали людей. Если вы придерживаетесь концепции «иностранной интервенции», то точно так же должны назвать поход царя Алексея Михайловича, возвратившего этот город в состав Русского государства в 1654 году. Интервенция означает еще и поход во внутренние земли государства, а не только войну на его окраинах, как это было в период смоленской кампании польско-литовского короля. В период же Смуты внутри государства и в отрядах самозванцев под Москвою часто действовали не сторонники короля Сигизмунда III, а его враги. Например, самый страшный «интервент» — полковник Александр Лисовский (идейный вождь будущих «лисовчиков», увековеченных на картине Рембрандта) — был приговорен у себя на родине к смертной казни. С гетманом Яном Сапегой состояли в переписке многие руководители боярской думы, думные дьяки и церковные иерархи. За любой контакт с «интервентами» их нужно считать «врагами», ничего вам такая картина не напоминает в обстановке 1930-х годов? Ведь не случайно так широко был воспринят тогда (да и только ли тогда?) тезис главы «историков-марксистов» Михаила Покровского о том, что история — это политика, опрокинутая в прошлое. Представление об иностранном вторжении как определяющем для понимании Смуты лишь упрощает и огрубляет историческую картину…
