Человек из другой России. К выходу биографии Бориса Ельцина

На открывающейся сегодня Московской книжной ярмарке издательство «Молодая гвардия» представит новинку знаменитой серии «Жизнь замечательных людей» -- биографию Бориса Ельцина. Ее автор Борис Минаев, выходец из «Комсомолки» позднесоветского периода, многолетний друг и коллега Валентина Юмашева по «Огоньку», ныне -- главный редактор журнала «Медведь». Литературное творчество Минаева и до работы над жизнеописанием Ельцина имело «биографический» характер. Его книги «Детство Левы», «Гений дзюдо», «Психолог» описывают жизнь одного и того же героя Левы Левина, прототипом которого является сам автор.
Идея выпустить «классическую» биографию родилась в «Молодой гвардии» еще при жизни первого президента России. Издательство пошло нестандартным путем, не став заказывать ее кому-то из политических журналистов, в ежедневном режиме освещавших деятельность Ельцина. Такой журналист-очевидец, возможно, оказался бы заложником собственных оценок или, напротив, был бы скован ощущением собственной «предвзятости». Борис Минаев говорит, что написал книгу, «перпендикулярную настроению общества». Не ставя себе цели написать апологию Ельцина, он все же твердо заявляет, что «категорически не согласен» с устоявшейся мифологемой о «лихих 90-х». О трудностях работы над книгой о Ельцине с Борисом МИНАЕВЫМ беседует журналистка, не понаслышке знающая о трудностях работы с самим Ельциным, Татьяна МАЛКИНА, в 1992--2002 годах входившая в «кремлевский пресс-пул».

-- Как вышло, что именно вам выпало написать в ЖЗЛ о самом Ельцине?

-- Об этом надо спросить у издательства «Молодая гвардия». Инициатива исходила не от меня, не от кого-либо другого, не от членов семьи Бориса Николаевича. А именно от издательства «Молодая гвардия».

-- А что вы почувствовали, когда издательство к вам обратилось с таким предложением?

-- Я сначала почувствовал некую тяжесть, был угнетен масштабом задачи и грузом ответственности. Но от такого предложения, согласитесь, трудно, почти невозможно отказываться. Дело все в том, что это произошло аж в 2006 году, когда еще был жив Борис Николаевич. У «Молодой гвардии» есть такая серия -- «Биография продолжается». Вот с предложением написать про Ельцина для этой серии мне и позвонили тогда. Я пришел в издательство, мы заключили договор. Прошел год. В этот год я в основном обдумывал книжку в целом, потом написал пробную главу, которая издательству решительно не понравилась, все как-то застопорилось...

И вдруг он умер. И в этот момент, конечно, меня как током пробило. И, знаете, возникло какое-то острое чувство долга. Из «Молодой гвардии» мне позвонили в день похорон Бориса Николаевича, сказали: мы ничего не отменяем, это обязательно надо делать, уже в серии ЖЗЛ. Тогда-то я по-настоящему взялся за работу, которая продолжалась почти три года, если считать с 2006-го, со всеми стадиями -- предварительная, потом создание текста, потом доработка. Три года это нормально.

-- Что вы почувствовали, когда он умер?

-- Как и все, кто к нему хорошо относился, горе. Ходил с ним прощаться, и пока стоял в длинной очереди в храме Христа Спасителя, испытывал странное чувство -- как будто это все мы за него последний раз голосуем. И физически ощущал, что Ельцин очень важный человек для меня и для всех нас.

-- Что самое трудное было в работе над книжкой?

-- Самое трудное -- удержаться от пафоса. И от оценок. Я не занимался никогда политической журналистикой, я не политолог. Главным вызовом для меня было собственно написать биографию. В издательстве довольно строгие правила относительно ЖЗЛ, это совсем не свободный жанр, это хронология жизни от рождения до смерти.

Но самым трудным было преодолеть ужас ответственности.

-- Перед кем?

-- Перед теми, кто его не любит. Да и перед теми, кто его любит. Потому что «эпоха Ельцина» -- тема по-прежнему острая и болезненная.

-- А ответственность перед родственниками? Перед Наиной Иосифовной?

-- Конечно. Наина Иосифовна давала мне интервью, я ее ознакомил с текстом.

-- Волновались?

-- Да.

-- А она как?

-- Помогала, уточняла. Так же, как и Татьяна, Елена, Валентин Юмашев. В некотором смысле это деликатный момент -- пользоваться ими как источниками, пытаясь написать максимально объективную биографию. Но зато они уникальные источники...

-- Случалось ли, чтобы они сказали: все ты неправильно пишешь?

-- Было, конечно. Но я спорил и либо отстаивал свою позицию, либо, если меня убеждали, приводили аргументы, приводили факты, что-то менял. Кстати говоря, никто никакие факты меня не просил убирать.

-- А вносимые семьей поправки касались в основном политики?

-- Нет. Вообще это были не поправки, а просто фактические уточнения, скажем так. Никто никаких политических формулировок, которых, собственно, в книге и так не очень много, не выверял, никто в идеологию не вмешивался. Хотя я знаю, в чем меня станут обвинять после выхода книги. Я писал и думал: как же я буду все рецензии и комментарии в ЖЖ читать и все это выслушивать, ну такое классическое -- «мы думали, он хороший парень, а он продался большевикам». В тот момент тяжкой работы было чувство, что эта книга меня придавит, и я уже не встану.

-- Я думаю, тут проблема не только ваша. И совсем не уникальная, простите. Ведь штука в том, что мы с вами безусловно «на стороне Ельцина», что бы это ни значило. Просто мы за него. Мы к нему неровно дышим. И мы -- волею судеб -- в свое время оказались внутри ядра, так сказать, этой самой «эпохи Ельцина». Но при этом мы же с вами знаем: хорошие биографии желательно писать, находясь вне, а не внутри. Согласны с таким пониманием природы конфликта?

-- Да, пожалуй. Я мучительно обдумывал и по сей день обдумываю эту проблему. У меня два соображения. Первое: когда я стал изучать материалы, то обнаружил, что о том времени написано чрезвычайно много. Куча мемуаров. Для меня это было одним их главных промежуточных открытий -- тот факт, что о времени, начиная с Горбачева и кончая ельцинской эпохой, написаны десятки книг. Написали все -- Яковлев, Лигачев, Коржаков, Хасбулатов, все помощники Горбачева, охранники, телевизионные операторы, которые Ельцина снимали. Я не удивлюсь, если повар напишет. То есть можно, что называется, сличать показания. Можно изучить эту точку зрения, иную точку зрения. Огромная масса литературы. И я вдруг осознал, что о Путине ничего подобного не будет. По крайней мере не будет такого, чтобы о нем начали писать, когда он еще у власти. Сильно сомневаюсь -- просто другое время. Может быть, это ошибочная теория, но мне кажется, что она верна, потому что правила изменились, открытая политика закончилась.

И сделав это открытие, я вдруг понял, что литературы про Ельцина вроде бы море, на разных языках, есть даже две американские биографии, но нет биографии на русском. Я понял, что это неправильно. И я поклялся, что каким бы я ни был автором, и удачный или нет выбор сделала «Молодая гвардия», но я эту лакуну должен заполнить. Я должен попытаться написать просто добросовестную биографию, четко соблюдая незамысловатый хронологический принцип. Это было первое соображение, которое меня вдохновляло и поддерживало.

Второе обстоятельство -- начало работы над биографией Ельцина совпало с выдвижением и звучанием из всех радиоточек, включая утюги, идеи про «лихие 90-е», с которой я категорически не согласен. Да, эти годы были для многих страшные, но для многих -- счастливые. Да, они были трудные, но без этих трудностей не было прорыва во многих областях. Сейчас мы станем оценивать этот прорыв или в последующем десятилетии, но он был. О Ельцине сказано уже очень много плохого, и кто-то должен был написать о нем и позитивно. Вот из этих двух позиций я и исходил. Таким образом я преодолевал вот это внутреннее сомнение.

-- Ничего себе способ преодолеть сомнение! Позиции-то несовместимые: одно дело -- добросовестное социобиографическое исследование, а другое дело -- «позитивная правда». Так даже еще хуже звучит, по-моему.

-- Ну пусть меня осудят, поправят. Но и то, и другое для меня было неким вызовом, и я себе так помогал, себя уговаривал, что я делаю правильное дело.

-- Изучение обстоятельств жизни Ельцина помогло вам понять, откуда он -- вот такой -- взялся? Узнали ли вы что-нибудь такое про него, чего раньше не знали или не понимали?

-- Ну все-таки это отчасти писательская книжка, хоть и биография ЖЗЛ. Каждый писатель выстраивает какую-то свою теорию, и я не исключение. Не знаю, насколько она близка или далека от истины. Я думаю, что Ельцин -- это глубоко русский человек, и, собственно, в этом корни его успеха. Он был насквозь русский человек, со всем обаянием русского человека, что сыграло в свое время ему на руку.

Но при этом он очень нетипичный русский. Это какой-то очень своеобразный, особый русский характер. Видимо, уральский. Я об этом пишу в первой главе. На Урале не было крепостного права, были государственные крестьяне, видимо, где-то, когда-то происходили плодотворные в культурном смысле столкновения со старообрядческим миром. Плюс еще какие-то неизученные и неизвестные факторы... Из них всех сформировался человек, который не принимал никогда негласного порядка, лицемерия, двоемыслия. Двух правд, двух моралей -- внешней и внутренней -- Ельцин никогда не принимал. Даже с самого начала, даже в школе, когда он публично жестко критиковал свою учительницу, классную руководительницу, которая заставляла детей убираться в квартире и готовить корм для свиней, дурно относилась к его одноклассникам, высмеивала мальчиков перед девочками. Он встал и сказал, что думает. И на работе так же.

Он считал, что есть нами же принятые правила игры, и мы должны по ним играть. Это в высшей степени несвойственно для русского характера. Это скорее близко к протестантской этике. У нас же -- соборность, как говорят. «Мир». У нас всегда поклонение старшему, вождю. Вот у Ельцина как-то этого не было никогда. Он был человек из какой-то другой России, которая была, а потом исчезла. Судя по нему, она была.

-- Такая «Внутренняя Россия» из сказок? Интересно, где другие представители этой России?

-- Ну его тоже нельзя так идеализировать. Он прошел весь партийный путь. Он был не просто нормальным, а лучшим первым секретарем обкома. Но как-то ему удалось совместить в себе почти несовместимое, и, будучи лучшим первым секретарем обкома, он встречался со студентами и по нескольку часов отвечал на их записки, на любые. Были ли еще такие первые секретари обкома? Я не в курсе. По-моему, не было.

-- Вы в книжке как-то затронули тему, с моей точки зрения, не самую важную, но активно эксплуатируемую его недоброжелателями, -- тему пьянства?

-- Затронул, да. Впрочем, я не увлекался ею -- уж очень широко она освещена, даже в воспоминаниях Немцова и Сергея Александровича Филатова есть яркие страницы про это, я уже не говорю о Коржакове. Я посвятил этому несколько страниц. И спросил Наину Иосифовну, что она думает об этом. И высказал сам там какие-то соображения.

Да, у него была такая плохая привычка. Она сильно повредила его здоровью. Он был уверен, что он богатырь и проживет 100 лет. Он все время говорил про своего деда, прадеда, которые жили почти до 100 лет. Он себя так чувствовал. Коржаков писал, что он их всех заставлял купаться в воде ледяной, десятиградусной, и ничего. Он и был, в сущности, такой русский богатырь. Он себя так чувствовал и так к себе относился. Но он был не прав.

Тяжело ли было про это писать? Про все, про все его кризисные моменты было писать тяжело. Это было связано и с событиями 1996-го, и с Чечней, и с 1993 годом. И об этом столько всего снято, написано. Тех, кто хочет знать подробности, я отсылаю к литературе.

-- У нас с вами явно сходное отношение к Ельцину. Он был совершенно непонятный, но совсем наш. При том, что я даже не могу сказать, что я его любила, потому что он был другого масштаба, с которым, мне кажется, как-то трудно сопрягаются простые человеческие чувства. Я видела его в этих, так сказать, измененных состояниях сознания. В одном из самых драматических случаев я помню, как выключила диктофон и два часа плакала навзрыд -- так мне было больно, жалко, обидно, как если бы это был мой сын или папа. И это было не осуждение даже. А совершенно разорванное сердце. Но при этом я так никогда и не поняла, почему мы с вами так к нему относились.

-- Удивительное обаяние. Он был личностью. Было всегда интересно смотреть на него. Жванецкий говорил однажды, что он очень любил смотреть, как Ельцин шутит. Он за 30 секунд понимал, что сейчас Ельцин пошутит, у него загорался огонек такой в глазах, потом долгая пауза, все это всегда было очень обаятельно. А с другой стороны, в нем воплотились все наши надежды на то, что этот мир может быть изменен к лучшему. Как на Бога надеялись. Он как-то убедил нас, что он такой сильный, что он сможет что-то изменить. У него была дикая уверенность в своей силе, сумасшедшая. И он заставил нас в это поверить. Поэтому ему и прощали, сопереживали, сочувствовали -- в частности, немногочисленные представители интеллигенции, вроде нас с вами.

-- Но он же для интеллигенции скорее чужой?

-- Интеллигенция вся расколота до сих пор. Кто-то за Ельцина, кто-то за Горбачева. Кто-то за Путина.

-- С другой стороны, интеллигенции же все чужие... Но из поименованных вами лидеров один-единственный завоевал внесословное, внекластерное признание. Это был Ельцин. И он был не самой вероятной кандидатурой из всех, потому что он был самый дикий, непричесанный. Если бы мы с вами до появления Ельцина смогли смоделировать лидера -- человека, за которым мы пойдем, мы бы ведь не Ельцина себе нарисовали, да?

-- Да, он был неожиданный. Его жизнь вообще похожа на остросюжетный фильм. Его биография -- будто какой-то огромный художественный сюжет, материал для настоящей книги, для романа, скорее. Подлинность была во всех его падениях, ударах, ушибах, путчах. Какая-то дикая подлинность.

-- Знаю, что нет сослагательного наклонения, но если бы он был здоров как богатырь и не было 2000-го года, сейчас бы было все по-другому?

-- Ну это уже политика. Были какие-то поворотные моменты и до 2000-го года. В 1996-м, 1997-м. Но в 1996-м, я думаю, он все правильно сделал. Хотя многие считают, что если бы победил Зюганов, была бы двухпартийная страна. Не очень-то в это верится.

-- А есть ли, на ваш взгляд, какая-то такая чудовищная непоправимая ошибка, которую Ельцин совершил?

-- Нет, он не делал ничего, что привело бы к так называемой точке невозврата. Хотя есть страшные страницы истории, все мы их знаем -- 1993-й, 1995-й -- драматичные, тяжелые годы.

-- Вы пытались в ходе работы моделировать, что и как Ельцину можно и должно было бы сделать, чтобы эти годы и страницы были менее страшными?

-- Мне кажется, все, что вменяется ему в вину, вменяется исходя из некоего абстрактного варианта спокойного, длительного, постепенного развития, как, например, в Китае (других примеров вроде бы нет, да и с Китаем пока неясно). Некоторые мои товарищи говорят, что вот Ельцин Советский Союз разрушил, а зря -- хорошая страна была. Надо было немножко тут подкрутить, там подправить, и все было бы хорошо, и Горбачев уже начал «ремонт». Но история-то была совсем другая. Произошел взрыв системы. Почему в этом Ельцина винить? Наоборот, он этот взрыв сделал максимально управляемым, он попытался предотвратить катастрофу, с моей точки зрения.

-- На него возлагают ответственность за приведение в действие взрывного устройства.

-- Ну вот это неправильно. Я эту точку зрения не разделяю.

-- А из книжки как-нибудь проясняется, что он не отвечал за детонацию?

-- То, что произошло в 1991--1992 годах, не могло не произойти. Причину событий следует искать гораздо раньше -- когда, например, на главную площадь столицы некой республики выходит толпа народа, потом подъезжают танки, потом хорошо обученные люди начинают толпу «мочить». Потом войска вдруг исчезают. Толпа остается в недоумении, как и все мы. С одной стороны, поубивали много народа, ненависть огромная, с другой стороны, утверждать, что это все было для наведения порядка, тоже уже невозможно... Никакого оправдания, получается, нет. Так что взрывное устройство было где-то там. Кризис -- он же не произошел по воле Ельцина или кого-либо другого. Может, я не прав.

-- Вы заметили, изучив при этом множество литературы про это время, что литература-то вроде бы существует, а никакой мифологии о важнейших событиях нашей страны нет. Нет мифологии, нет памяти, нет устоявшихся оценок.

-- Нет, они есть. Просто нам с вами не нравятся. Конечно, глупо пенять народу, за что у него такая мифология, -- «лихие 90-е». Но это и есть действующая мифология, хотя, на мой взгляд, совершенно неверная. 1990-е -- это важнейшее десятилетие в истории страны, когда страна освобождалась, и объявлять это десятилетие «черной дырой» неправильно. Поэтому я очень надеюсь на следующие поколения, которые разберутся. Мне кажется, что когда отходишь на какое-то расстояние и начинаешь смотреть не только через призму личных обстоятельств, а в целом, то видно лучше. У 20-летнего человека на чаше весов будет, с одной стороны, знание, что было трудно и плохо и был такой-сякой Ельцин, а с другой стороны -- знание о том, как ужасна была советская система. Он начнет читать и разбираться.

-- Оставьте, Борис. 20-летний не обременен знаниями об этом периоде и не ищет их. К тому же ему уже предлагают готовые укороченные и адаптированные версии, в сладких ностальгических фантиках. Он не будет разбираться.

-- Может быть, вы правы. Но все равно у меня остается надежда на то, что у них у всех в головах когда-нибудь родится новое отношение к истории. Я в расчете на это писал. И просто я живу с надеждой на это. Не вгоняйте меня в пафос, Таня, больше.

-- Больше не буду. Что вам лично не нравится в Борисе Николаевиче Ельцине?

-- Сложный вопрос -- что мне не нравится...

-- Может, нет такого?

-- Может, и нет. Он -- цельная личность. Не знаю, стоит ли это говорить в интервью, но, наверное, работать с ним бы я не хотел. Трудно было с ним работать.

-- Я понимаю вас.

-- Но, с другой стороны, я понимаю: пока у нас в стране не появится такой тип начальника, как Ельцин, ничего не изменится. Жесткий тип, который говорит: ты для чего пришел на работу? Чай пить? Быть хорошим человеком, поддерживать нашу фирму душевно, или вот у тебя есть твои личные обязанности и ты должен их неукоснительно выполнять? И остальное следует из пункта первого: если ты меня критикуешь, да еще публично, ты должен это делать смело, честно, прямо глядя в глаза, очень аргументированно, тогда я тебя буду уважать. А нет -- тогда извини, потому что это нарушение иерархии.

-- Интересно как! Ведь это фактически Путин получился!

-- Отличие большое.

-- В чем же?

-- Все отличия на виду. Я даже не хочу о них говорить.

-- Ну хорошо, а могли бы сформулировать одним словом, буквально одним, в чем принципиальное отличие между Ельциным и наследовавшими ему политиками?

-- Об этом так много пишут в газетах, так хорошо и убедительно, что не знаю, с чего начать.

-- Я же прошу одним словом!

-- В книге я это формулирую так: эпоха Ельцина была временем открытой политики. Если у Ельцина даже и не было весомых аргументов, досье спецслужб, но он знал, что этот человек а) не справляется, б) в чем-то замешан, в каких-то махинациях или в) он ему не нужен в данный момент, сыграл уже свою роль, он его спокойно отправлял в отставку. Он знал, что никуда тот не денется, он не подвергал его репрессиям, не ломал ему биографию, иногда даже наоборот, эта отставка и делала биографию кому-то. Это одно из проявлений открытой политики. Таких проявлений было много. Они были везде -- в прессе, в парламенте, на улице. И когда под миллион народа выходило и кричало «банду Ельцина под суд!». Это было сложное время для страны, но тем не менее оно было открытым.

-- А последующие политики «неельцинского типа» появились в ответ на естественные потребности времени или просто остальные богатыри из «Внутренней России» все еще спят на печи или маленькие пока?

-- Мне сложно говорить об этом, нет ясного понимания, уверенности. Вариантов много. Наиболее вероятным мне кажется, что такова была потребность общества, именно такого президента всем хотелось после Ельцина. С другой стороны, это удобный вариант ответа для Путина, слишком удобный. И он этим удобством пользуется, как, собственно говоря, делал бы любой политик.

-- Но мы-то -- как люди, уважительно относящиеся к презумпции невиновности, -- мы же знаем, что Ельцин сам выбрал себе преемника? Именно этого.

-- Сам, конечно. Исходя из того, что я об этом знаю, думаю, чувствую, мне кажется, что природа этого выбора примерно такова: люди, которые хотели получить этот пост, Ельцину не нравились всегда. Тем именно, что они его очень хотели, и он видел, как они хотят. А тут возник человек, который не рвался и который вообще очень сильно задумался, а надо ли ему это. И Ельцин понял, что это сильный духом парень.

-- Да, похоже, что и это сыграло роль. Ведь Ельцина не зря иногда называли Царем. Царь оглядел бояр и отметил того, который не копает под трон. Чистая ведь византийщина. Как это соотносится с открытой политикой?

-- Это очень сложный вопрос. Может, даже главный. Нет у меня ответа. Я даже иногда думаю, что мы немного переоцениваем и преувеличиваем значение некоторых политических традиций. Ельцину было просто понятно, кто против него. Какая будет жесткая схватка. Отдельный вопрос, почему он не хотел создавать партию. Это один из самых главных упреков, которые ему предъявляют. Была бы, мол, партия демократическая, он бы присмотрел там кого-нибудь. В открытой дискуссии, и все остальное, как положено «в лучших домах». Но знаете, вот приходил к нему один очень мощный политик. Готов был создать партию, с осмысленной программой и прочим. Но Ельцин-то уже знал, что дальше будет: они соберутся, выберут политбюро и далее... Со всеми остановками. У него уже была партия однажды.

-- Есть ли что-то, что вы хотели написать, но не написали? Есть ли в его биографии какая-то тайна, загадка для вас?

-- Не знаю... Но мне бы хотелось узнать механизм, по которому эта вся махина работает. Политическая машина принятия решений. Когда узнаешь детали, появляется естественное любопытство. И вдруг ты понимаешь, что на самом деле никто никогда не может этого узнать.

-- Может, машины нет?

-- То ли нет машины, то ли она так устроена, что туда проникнуть внутрь невозможно. Но в тот же момент понимаешь, что, наверное, не надо этого знать. Хотя любопытство остается.

-- Получается какой-то биоценоз, а не машина. Любой механизм теоретически и практически можно проанализировать.

-- Наверное, но там много нелогичного.

-- Вы сами книжкой довольны?

-- Все время об этом думаю. У меня, я говорил уже, есть мечта, чтобы кто-то написал когда-нибудь большой роман с художественными допущениями об этих людях, людях эпохи Ельцина. Моя книжка -- первый, наверное, не самый удачный опыт, который, может быть, поможет кому-то создать более удачный вариант.

-- А вам хотелось бы вернуться в «лихие 1990-е»?

-- Это было время необычайных прорывов и жизнетворчества. Вернуться? Сделать что-то по-другому? Наверное, нет. Хотя я очень люблю и ценю это время, именно за жизнетворчество.

-- Я тоже ничего не хотела бы сделать по-другому. И за это чувствую, может быть, совершенно необоснованно, но искренне, личную признательность Борису Николаевичу Ельцину. И почему я так чувствую -- для меня лично большая загадка.

-- Да, в этом есть загадка. Помимо убеждений, необычного воспитания, взглядов, есть в этом человеке особенное что-то. Идеальный политик должен быть спокойным, предсказуемым, понятным, прозрачным по возможности. Чтобы в нем бури беспрерывной не было, к которой не знаешь, как относиться.

-- И куда делись те сотни тысяч и миллионы людей, которые выходили на улицы с плакатами в поддержку Ельцина?

-- Обиделись на него. Или возненавидели. За тяготы, за безработицу, за то, что были инженерами, а стали неизвестно кем. Инженер -- это «культурно», культурней, чем челнок. Вот мы с вами если бы потеряли профессию, пошли бы чем-то торговать... Сейчас вспоминаю, как в детстве я ходил в секцию бокса мимо Второго часового завода. Там сидели люди, делали часы командирские, все чинно-благородно. Но я вот не могу себе представить, что они по сей день там сидят так же чинно, и кто-то эти часы покупает. Хотя теоретически и такое можно устроить. Обида этих людей понятна. Она и справедлива, и несправедлива одновременно.

-- Сложилось ли у вас впечатление, что Ельцин как-то переживал эту обиду, регистрировал? Было ли для него это внутренне важным фактором?

-- Вообще-то мне кажется, что он читал газеты. Конечно, он тяжело это воспринимал. Что касается непосредственного наблюдения жизни -- не знаю. Он же ездил очень много. Не боялся народа. Пошел, выслушал, сказал...

-- Интересно, что и кем должно быть сделано, чтобы в человеческом понимании истории нашей страны он занял то место, которое подобает ему занять?

-- Должно пройти время. И должны появиться люди, близкие нам по духу. По мысли близкие, которые начнут эту серьезную работу -- книги напишут или фильмы снимут, в политике изменят что-то.

-- Насколько тяжело вы переносите упреки, что вы «прикормленный», «семейный»?

-- Ну да, я с этой семьей знаком много лет. Но понимаете ли в чем дело... Меня выбрали не в Кремле. В издательстве сами взяли у меня рукопись, потом заставили переделать, мариновали два года. Я считаю, что написал не сервильную книгу, а наоборот, написал книгу, перпендикулярную настроению общества. Но упреки и подозрения я предвижу. Как перенесу -- не знаю. Наверное, плохо. Говорил уже жене, если книга действительно выйдет, мне надо куда-то уехать. У меня есть такая мысль -- не читать рецензий и отзывов.

-- Наверное, здравая мысль.