Инквизиция, глухота, живопись
Гойя остается непознанным
Пол Джонсон, не только популярный историк, но и тонкий знаток живописи, сын художника, дал такую характеристику Франсиско Гойе: «Внезапно возник в Испании, которую все считали мертвой в художественном отношении, и затем так же внезапно ушел, закрыв дверь за собой». Гойя действительно выдается, точнее, выламывается из современной ему Испании. 100 лет до его рождения страна не давала ни одного значительного художника, и пришлось ждать более полувека после его смерти, прежде чем родился Пабло Пикассо.
Книга видного искусствоведа Александра Якимовича рассказывает об этом загадочном творце, постижение тайны которого продолжается и в Испании, и в мире уже почти 200 лет. Место Гойи в национальной культуре исключительно и может сравниться только с таковым Мигеля Сервантеса. Если сравнить его с Эль Греко, Веласкесом и Пикассо, то ни один из них не сможет претендовать на его положение в испанском пантеоне по разным причинам. Первые двое не обладали его потрясающим разнообразием сюжетов и тем, Пикассо же еще в ранней молодости покинул родину. В Гойе поражает неувядаемая мощь, с которой он творил до глубокой старости. Редко кто из художников может похвастать такой энергией и витальностью, причем едва ли не лучшие свои произведения он создал, приближаясь к восьмидесяти годам.
Гойя выглядит потрясающе и на фоне своих европейских современников. С его титанической личностью сопоставимы только Бетховен и Гете, о чем пишет Якимович. Я бы добавил еще Уильяма Блейка, не только гениального поэта, но великого художника, напоминающего своим творчеством Гойю, особенно его гротески и мрачные фантазии.
Как и Бетховен, Гойя был чистым художником, не «теоретиком», не «идеологом», и старался не вмешиваться в политику, хотя как придворный художник был неизбежно вовлечен в интриги. Но именно такие ремесленники, не интеллектуалы, и двигают искусство. Пикассо, Дали ничего не прибавили к своим картинам, пускаясь во внехудожественные авантюры.
Но понять художника можно только на фоне его времени. К сожалению, в книге нет картины Испании XVIII века. Текст оставляет странное впечатление многословия вперемешку с пустотой. Автор перепрыгивает с одного на другое, нет ясного последовательного рассказа, маловато дат для поддержания хронологии. Зато много разного рода туманных размышлений и философии. Эрудиция, которую демонстрирует Якимович, ему не подчиняется, и он нередко делает странные заявления, например: «Россия дала Достоевского, Малевича, Маяковского, Хармса». Или — «Мы читаем Чехова и Джойса, Элюара и Томаса Манна, а там и Фолкнера, и Сэллинджера, и Петрушевскую». Или вот: «Инквизиция при жизни Гойи была чем-то вроде того, чем был КГБ при жизни Солженицына, Бродского и Эрнста Неизвестного». Впрочем, последний пассаж еще как-то можно понять. Бесконечно много пишет автор о Наполеоне, хотя это никак не вытекает из задач книги и мало что может дать для понимания Гойи.
Из сильных сторон Александра Якимовича можно отметить детальное и профессиональное описание картин своего героя. Он, не будучи медиком, тем не менее пытается обстоятельно разобраться в причинах болезни, приведшей Гойю к глухоте. Также автор предлагает читателю зарисовки испанского театра XVIII века. Важную роль в жизни Гойи играл Мануэль Годой, всесильный временщик при королевской чете. Якимович дает его колоритный портрет. Он рассказывает и о последних достижениях гойяведения — например, о том, что судя по последним изысканиям ученых, кисти Гойи могут и не принадлежать всемирно известные росписи в так называемом «Доме глухого».
В целом книга оставляет впечатление того, что автор, будучи хорошим искусствоведом, взялся не за свое дело, попытавшись стать биографом. Ни искренняя любовь к Гойе, ни умение тонко анализировать его творчество не заменят способности к простому и точному рассказу — непременному условию всякого удачного жизнеописания. Труд Александра Якимовича, скорее, растянутое эссе на тему «Гойя».