Историческое время и жизнь радикала

Историческое время и жизнь радикала: новые биографии Н. А. Добролюбова и Н. А. Некрасова (Рец. на кн.: Макеев М. С. Николай Некрасов. М., 2017; Вдовин А. В. Добролюбов: разночинец между духом и плотью. М., 2017)

Макеев М. С. Николай Некрасов.

М.: Молодая гвардия, 2017. — 463 с. — 3000 экз. — (ЖЗЛ. вып. 1649).

Вдовин А. В. Добролюбов: разночинец между духом и плотью.

М.: Молодая гвардия, 2017. — 298 с. — 2500 экз. — (ЖЗЛ. вып. 1639).

в 2017 г. в серии «ЖЗЛ» практически одновременно вышли две книги, посвященные биографиям русских писателей середины XIX в., — «Добролюбов» А. В. Вдовина и «Николай Некрасов» М.с. Макеева. Это очень разные книги, написанные исследователями с очень разными установками и представлениями о биографическом жанре. Тем не менее у нас есть основания для их сопоставления. серия «ЖЗЛ», насчитывающая уже больше полутора тысяч томов, часто предоставляла — и предоставляет — читателю образцы апологетических биографий, ценных не столько как научное исследование, сколько как демонстрация образца для подражания (разумеется, это относится далеко не ко всем книгам этой серии). Две книги, которым посвящена настоящая заметка, к этой категории не принадлежат: перед нами работы, направленные не на героизацию писателей, а на точное и в то же время внутренне непротиворечивое описание их жизней. А. В. Вдовин и М. С. Макеев избегают и советских штампов, и того, что тургеневский базаров называл «противоположными общими местами», — тот же Добролюбов, например, не превращается в пламенного революционера и в то же время не становится ничтожным политическим публицистом, неспособным разобраться в том, о чем пишет[1]. обе книги представляют собою не просто изложение отдельных фактов жизни писателей — перед нами серьезные работы, авторы которых задаются целью не просто изобразить, но понять жизнь писателей. самой серьезной проблемой здесь становится радикализм обоих литераторов, который осложняет саму задачу выстроить о них повествование, определенным образом конструируя их как субъектов[2]. Под радикализмом здесь имеется в виду в первую очередь не фанатичная приверженность неким идеям, а максималистское требование скорейшего построения идеального, утопического общества. стремиться к этой задаче радикалы XIX в. считали нравственной обязанностью, литературную и научную деятельность они воспринимали лишь как способ достижения своей цели. вероятно, наиболее последовательным представителем такого мировоззрения среди литераторов середины столетия был Д. И. Писарев, но во вновь вышедших биографиях и Добролюбов, и Некрасов представлены как носители схожего мировоззрения.

В начале очерка о Розе Люксембург Ханна Арендт обратила внимание на специфику биографического повествования, которое в силу самой своей природы задает определенные отношения между человеком и временем: «Классическая биография английского образца — один из самых замечательных историографических жанров. Длинная, исчерпывающе документированная, с подробными примечаниями и обильными цитатами, она <…> говорит о соответствующем историческом периоде больше и ярче, чем любые — кроме самых выдающихся — книги по истории. ибо в отличие от других биографий, здесь история понимается не как неизбежный хронологический фон для жизни знаменитости, но как будто бесцветный свет исторического времени прошел, преломившись, сквозь призму великой личности, и в получившемся спектре жизнь и мир слились воедино»[3]. По мнению Арендт, такая биография лишь в малой степени подходит «для жизнеописаний художников, писателей и вообще всех, кого их гений вынуждал отдалиться от мира и кто важен прежде всего своим творчеством, произведениями, которые они прибавили к миру, а не ролью, которую они в нем играли»[4]. впрочем, как явствует из того же очерка, не меньшей проблемой для биографического повествования может стать и жизнь радикала. Проблема принципиального отказа русских радикалов XIX столетия от сложившихся форм репрезентации исторического времени неоднократно поднималась в научной литературе. среди писавших на эту тему исследователей — М. С. Макеев, автор биографии Некрасова[5]. сама природа радикализма предполагает установку на разрыв с «нормальным», «естественным» (в глазах большинства нерадикалов) историческим временем: последовательное течение времени воспринимается человеком такого мировоззрения как нечто враждебное. Показывать эпоху «сквозь призму» личности радикала — это задача, во многом противостоящая его собственным представлениям о своей личности. биограф, пытающийся историзировать жизнь радикала, должен, очень грубо говоря, колебаться между двумя позициями: или смотреть на «внешние» исторические процессы глазами своего героя, отрицающего их связность и последовательность, или, наоборот, «объективировать» героя своей биографии. взгляд на героя биографии «извне» предполагает больший акцент на восприятие его жизненного опыта сквозь призму определенных культурных сценариев, тогда как взгляд «изнутри» скорее выделяет индивидуальный выбор, несводимый к реализации тех или иных моделей; пользуясь выражением Л. Я. Гинзбург, герой биографии может быть скорее человеком «с ролью» или человеком «без роли»[6]. Эта проблема явно стояла перед авторами рассматриваемых нами биографий. решалась она ими очень по-разному. более «субъективное» решение предложил М. С. Макеев. его работа вообще написана в достаточно популярном стиле: в ней, например, отсутствуют сноски. впрочем, значительная часть сообщаемых биографом фактов исследователям хорошо известна и легко доступна благодаря «летописи жизни и творчества Н.А. Некрасова»[7], а также помещенного в книге Макеева основательного библиографического списка, так что внимательный читатель никогда не сталкивается с печальной ситуацией, когда неясно, откуда автор взял используемую им информацию. Несмотря на эту популярную установку, работа Макеева содержит немало новой, ранее не вводившейся в научный оборот информации. в особенности это относится к сведениям, почерпнутым из конторских книг журнала «современник», который Ипполит Панаев вел в первой половине 1860-х гг. именно этот источник позволил исследователю сделать совершенно неожиданный вывод: хотя издателя «современника» неоднократно обвиняли в литературном «капитализме» и «эксплуататорстве», в действительности его журнал был убыточным предприятием и не окупался даже в лучшие годы, богатство Некрасова, судя по всему, основывалось на успешной карточной игре (с. 322—324). однако серьезное научное значение книге Макеева придает даже не это, а собственно построение биографии Некрасова. вообще жизнеописаний Некрасова, включая очень содержательные, существует немало, однако Макеев пытается предложить именно последовательное и логичное повествование о жизни поэта, причем основанное не на жестком отборе фактов в угоду концепции исследователя, а на попытке увидеть жизнь Некрасова его же собственными глазами.

Некрасов для Макеева — последовательный радикал как в политическом, так и в эстетическом смысле: он негативно относится к идеям «чистого искусства», осуждает аристократический образ жизни, совершенно сознательно, последовательно и в целом без колебаний делает выбор в пользу «нигилистов», казавшихся ему не только более полезными с точки зрения сугубо журнального успеха сотрудниками, но и просто по-человечески (в случае Добролюбова и Чернышевского) и в идейном отношении более близки ми людьми. связано это не собственно с революционной деятельностью, которой Некрасов, в отличие от многих сотрудников своих журналов, не занимался, а со специфическим отношением Некрасова ко времени. По Макееву, наиболее значимо для Некрасова

было нежелание воспринимать историческое время как последовательный переход от прошлого к будущему, стремление совершить стремительный скачок в будущее: «…редактор „современника“ смотрел в будущее, и это будущее воплощали новые люди» (с. 265). Несколько раз в книге упоминается, что «новые люди», наподобие Н. В. Успенского, с точки зрения успешного журналиста, были сотрудниками сомнительными (см., например, с. 295—297). Напротив, отношение Некрасова к их идейным оппонентам в новой биографии представлено как с самого начала довольно негативное или, по крайней мере, нейтральное, причем связано это именно с вопросами исторического времени.

Так, активный сотрудник «современника» первой половины 1850-х гг. А. в. Дружинин, с которым Некрасов предавался разного рода небезгрешным удовольствиям (их в кружке Дружинина именовали «чернокнижием»), характеризуется в книге так: «Дружинин был идеальный литератор периода застоя, именно такой, какой нужен, чтобы писать тогда, когда не о чем писать или, точнее, нельзя писать о чем-то по-настоящему серьезном и важном» (с. 177). Дружинин как раз подходил своей эпохе, у него со временем нет конфликтов, — и это его главная проблема. Конечно, исследователь здесь характеризует критика именно с точки зрения Некрасова. Дальнейшая деятельность Дружинина характеризуется так: «Дружинин был действительно добрый человек и впоследствии стал вдохновителем первого в России общества помощи нуждающимся литераторам и ученым» (с. 177). Конечно, значение созданного Дружининым общества, первой в России писательской организации, нельзя объяснять только «добротой» Дружинина, но вполне легко поверить, что именно так к нему мог и должен был относиться Некрасов.

Другой, еще более яркий пример такого же подхода — отказ Макеева от очень распространенной идеи о близкой дружбе, якобы связывавшей Некрасова и Тургенева: «…сама дружба между Некрасовым и Тургеневым была чем-то искусственным…» (с. 272). Причины прекращения приятельских отношений между писателями опять же объясняются в категориях стремительного, с боем, движения в будущее: «Это развилка, от которой один (Некрасов) двинулся дальше, тяжело, жалуясь и мучаясь, но вперед и в конечном счете в бой <…>; второй (Тургенев) решил остаться в арьергарде или даже в обозе и оттуда созерцать будущие сражения» (с. 273). опять же, идея движения вперед, разрыва с настоящим любой ценой, видимо, характерна в первую очередь для самого Некрасова.

Жизненный путь Некрасова строится в книге Макеева именно как история радикала, причем радикала, пришедшего к своим убеждениям сознательно, а не в ходе «естественного» хода жизни. исследователь показывает, например, что поэт, вопреки собственным утверждениям, не находился в резком конфликте с отцом — собственно «крепостнический разврат» и «жестокость» А. С. Некрасова не выходили за рамки общепринятого, а его реакция на желание сына учиться в университете совершенно не сводилась к «проклятию» или решению больше не иметь с отпрыском ничего общего. Крайние политические и эстетические убеждения были главным образом следствием литературной карьеры Некрасова, очень быстро научившей его, что высокая поэзия и литературная поденщина не противостоят друг другу, точно так же, как не противостоят друг другу избранные «гении» и «простые люди». Наложившееся на этот жизненный опыт влияние увлекавшегося социалистическими идеями Белинского (по Макееву, именно Белинский определил «идеал» Некрасова как «писателя, редактора, издателя» (с. 97)) привело к превращению, если можно так выразиться, «стихийного» демократизма Некрасова в сознательную позицию — и литературную, и в узком смысле политическую. Зрелый Некрасов-поэт именно благодаря юношескому опыту научится превращать в поэтические произведения даже фельетоны, научится говорить от лица «народа», совершенно не нисходя при этом до «меньшей братии» (именно на эти особенности его стихотворений неоднократно обращает внимание Макеев — см., например, с. 116—117, 278, 340 и мн. др.). Дальнейший путь Некрасова — и поэтический, и общественный — в книге представлен именно как попытка сохранить выработанные в молодости идеалы, жить согласно требованиям будущего, а не настоящего. выстраивая повествование о поэте с точки зрения самого поэта, Макеев, как и его герой, все же подчас чрезмерно категоричен. в какой-то степени это относится и к очень резким квалификациям, например, литературных знакомых Некрасова — см., например, характеристику позднего Герцена как «„бывшего“ литератора и публициста» (с. 389). Такие упрощения можно, впрочем, списать на популярную установку книги. сложнее с поэтической деятельностью Некрасова. Макеев смотрит на некрасовскую поэзию скорее под углом зрения биографа. Это, конечно, нельзя ставить в упрек автору книги, но дело в том, что такой подход подчас сильно упрощает некрасовскую поэзию. Так, «Песня Еремушке» характеризуется как стихотворение, на современный вкус, «риторичное» и «прямолинейное» (с. 269). исходя из характеристики настроений Некрасова конца 1850-х гг., эта характеристика логична[8], однако стихотворение намного сложнее. встроенный в него пространный лирический монолог, действительно прямолинейно прославляющий естественные человеческие добродетели — «братство, равенство, свободу», — представляет собою колыбельную, которую некий «городской» обитатель поет младенцу. любой читатель, включая современного, с самого начала может предсказать, что своей цели блестящий ораторский монолог героя не достигнет — и это ощущение остро контрастирует с явным сочувствием, которое должны вызывать его слова, создавая сложный эффект, далеко не сводимый к воздействию пропагандистского текста.

Другой пример — разбор стихотворения «Утро», которое характеризуется именно как выражение «утраты связи с настоящим, ощущения пульса времени, движения» (с. 412). Под «настоящим» здесь, впрочем, подразумевается именно будущее; по крайней мере, открытость будущему оказывается единственной ценностью этого настоящего: «…в „Утре“ повседневность не содержит никакой исторической перспективы…» (с. 413). итак, утрата исторической перспективы в «Утре» ведет к утрате «интереса к действительности» и «загипнотизированности прошлым» (с. 413). Но если посмотреть на «Утро» с немного другой стороны, то становится очевидно, что перед нами едва ли не самое обращенное в будущее стихотворение Некрасова, хотя бы в силу того, что оно читается и не может не читаться как произведение другой исторической эпохи, а данная в нем картина города, по всей видимости, послужила основой множества произведений русской поэзии XX столетия, в том числе в книге Ходасевича «европейская ночь»[9].

Подчеркнем: здесь, конечно, не может быть и речи о каких-то ошибках исследователя. исходя из избранной им перспективы, Макеев имел полное право интерпретировать произведения Некрасова именно в том духе, в каком он их интерпретировал. Для нас важно подчеркнуть, что его подход к построению биографии, как и любой другой подход, не лишен недостатков, — избранная позиция не позволяет увидеть некоторые очень значимые особенности творчества Некрасова. Это цена, которую приходится заплатить за внутренне последовательное изложение биографии радикала середины XIX в. с его собственной точки зрения — позиция Некрасова иногда оказывается недостаточной для понимания его же поэтического творчества. совершенно другой подход предлагается в биографии Добролюбова А. В. Вдовина. Метод автора книги состоит именно в том, чтобы увидеть жизнь русского радикала «со стороны», в первую очередь как закономерное и внутренне логичное проявление определенных исторических процессов. в первую очередь исследователь опирается на соображения лори Манчестер, высказанные в значимой книге о самосознании разночинцев, вышедших из духовенства[10], из которой Вдовин заимствует и развивает идею, что, «с точки зрения нового поколения детей священников, целью жизни становится не достижение личного спасения души традиционным путем, но спасение через служение другим людям…» (с. 9). Ключевым сюжетом в биографии Добролюбова становится именно его обращение в эту «секулярную религию» и, соответственно, отказ от религии традиционной. Примечательно, что биограф обращает внимание именно на кризис веры, который начался после смерти родителей Добролюбова и привел его к разочарованию в христианстве. Этим перипетиям психологического становления критика в книге отводится больше места, чем, например, резкому конфликту с директором Педагогического института И. И. Давыдовым (с. 120—121) — одному из первых столкновений Добролюбова с высокопоставленными российскими чиновниками. Как кажется, одна из причин такой установки биографа — именно тот факт, что для русского разночинца пересмотр собственных отношений к богу и вере обычно был более значим, чем собственно политические конфликты, каких в жизни среднего представителя этой социальной группы вряд ли было много. вообще радикализм Добролюбова в книге Вдовина предстает не стремлением к революционным преобразованиям — даже традиционно считающееся революционным стихотворение «о, подожди еще, желанная, святая…» трактуется как темное и едва ли призывающее к революции (с. 135). в советских биографических повествованиях такого типа неизменно приводились бы многочисленные рассуждения о мрачных сторонах «николаевской эпохи», которая привела героя книги к его убеждениям. Вдовин от подобных пассажей отказывается: в конце концов, сама по себе «эпоха» для большинства живших в это время людей не была такой уж мрачной и не вызывала в них желания немедленно, любой ценой изменить ход общественной жизни. в то же время, как кажется, здесь

очень важна установка автора на то, чтобы показать более сложное содержание психологии Добролюбова, чем недовольство политическим положением в стране.

Намного более важной становится установка Добролюбова на «дельность» — именно совершение «дел», по мнению критика, становится заменой религиозных ценностей и традиций и позволяет как бы разорвать ход времени. Показательно, что Добролюбов не был готов подробно описать, каким образом Россия перейдет к идеальному будущему — каким-то образом преобладание в обществе «новых» (то есть «дельных») людей, с точки зрения критика, позволит политическим и социальным переменам произойти как бы автоматически, без всяких переходных периодов (с. 134—135). отмена исторического времени, по Добролюбову, должна при этом действовать как бы ретроспективно, позволяя «переписать всю историю русской литературы (и общества) с точки зрения простого народа» (с. 151). соответственно даже бурные перемены эпохи великих реформ кажутся Добролюбову «чересчур медленными», вызывая у него едва ли не невротическое ожидание скорейших преобразований (с. 151). итак, Добролюбов под пером Вдовина становится совершенно типичным разночинцем. Но почему же тогда он «замечательный человек»? На этот вопрос в книге есть два ответа. во-первых, это уникальная, по крайней мере для окружения Добролюбова, внутренняя раздвоенность, «конфликт между своими самыми сокровенными желаниями и исповедуемой им демократической идеологией, требовавшей эти желания подавлять» (с. 9); во-вторых, созданный друзьями и журнальными «союзниками» критика (в первую очередь, Чернышевским) посмертный миф об аскете, страстно желавшем счастья простого народа и отдавшем жизнь за свои идеалы. При этом добролюбовский миф опять же тесно связан с радикальной интеллигенцией, которая на его основе «конструировала собственную идентичность» (с. 264). Вдовин подробно анализирует личную жизнь Добролюбова и демонстрирует, что этот возникший под пером Чернышевского и Некрасова образ Добролюбова-подвижника в действительности представляет собою сознательное искажение хорошо известного всем знакомым критика образа Добролюбова, постоянно влюблявшегося в женщин легкого поведения и строившего свои отношения с ними не в соответствии с собственными идеалами.

любовным историям, игравшим важную роль в жизни «чрезвычайно влюбчивого» (выражение из набоковского «Дара», приведенное на первой же странице книги) Добролюбова, Вдовин отводит едва ли не больше места, чем его литературной деятельности. исследователь при этом, разумеется, интересуется не скандальными откровениями относительно интимной жизни своего «героя» — Вдовин показывает, что сложные перипетии эмоциональной жизни критика говорят о психологии русского разночинца не меньше, чем его литературно-критические статьи. вообще страницы, посвященные перипетиям любовной жизни Добролюбова, написаны с большим тактом и в абсолютно корректном тоне. если о литературной критике Добролюбова неплохо знает любой грамотный читатель, то «внутренняя» сторона его жизни в недостаточной степени известна даже специалистам.

Как ни удивительно, пробелы в книге Вдовина во многом напоминают о книге Макеева, и связаны они с тем, что творчество Добролюбова трактуется во многом ограниченно, но на сей раз ограничения эти определяются не установками героя, а представлениями биографа о типичной разночинной биографии. Значение Добролюбова в книге Вдовина, как мы уже говорили, сводится в первую очередь к его роли в создании биографической модели радикального интеллигента-разночинца. Напротив, «критический метод» Добролюбова, по мнению исследователя, сейчас интереса не представляет (с. 274). Дело, однако, в том, что Добролюбов как литературный критик был, очевидно, очень интересен и важен не только для других разночинцев, но и для людей, имевших основания относиться к ним очень скептически. Многие идеи и даже отдельные выражения из его статей почти сразу после публикации этих статей появляются в самых неожиданных текстах, авторы которых едва ли хорошо знали Добролюбова лично и не могли принять на веру восторженные оценки Чернышевского. Например, словарь Даля содержит слово «обломовщина», которое определяется явно не по Гончарову, а по Добролюбову[11], а сотрудник драматической цензуры III отделения и.А. Нордстрем использовал формулу «темное царство», доказывая желательность (!) постановки пьесы островского «Грех да беда на кого не живет»[12]. Значение литературной деятельности Добролюбова, таким образом, выходило за пределы, определяемые биографическим повествованием.

Конечно, как и в случае с работой Макеева, нельзя говорить об «ошибках» исследователя — сам избранный им подход имеет ограничения, которые определяются не какими-то недочетами, но самой природой материала.

Подводя итоги, нужно сказать, что предлагаемые работы задают высокую планку, на которую так или иначе придется ориентироваться биографам русских писателей XIX в. речь здесь не столько о глубоком знании материала — это, в конце концов, только первое условие хорошей биографической работы. Мы имеем в виду в первую очередь методологическую сторону вопроса. в случае русской истории радикализм, особенно присущее ему отношение ко времени, чаще исследуется на материале раннесоветской культуры[13]. Как кажется, сама попытка показать русских писателей середины XIX в. как последовательных радикалов обладает большой ценностью, демонстрируя, что эта эпоха в развитии литературы не существует в «заповеднике», отделенном непреодолимым барьером от большинства актуальных тенденций в науке. Даже биография в серии «ЖЗЛ» больше не может и не должна воспроизводить штампы, сложившиеся в критике и культурно-исторической науке конца XIX в. и в советских работах. Напротив, многие интересующие исследователей русской и советской культуры более позднего периода явления восходят именно к этому периоду, подходить к которому нужно с использованием современных научных методов.

[1] Примечательно, что оба автора, например, отказываются от изложения красивой легенды о конце дружбы Тургенева с Некрасовым, распавшейся якобы из-за рецензии Добролюбова на роман «Накануне», причем Вдовин замечает, что в действительности намного большее негодование автора «отцов и детей» вызывали статьи Чернышевского (с. 176—177), а Макеев — что Некрасов и Тургенев никогда не были близкими друзьями (с. 271—272).

[2] о жанре биографии и его специфике в русской культуре см.: Калугин Д.Я. Проза жизни: русские биографии в XVIII—XIX вв. сПб., 2015.

[3] Арендт Х. Роза Люксембург. 1871—1919 / Пер. Г. Дашевского // Арендт Х. люди в темные времена. М., 2003. с. 44.

[4] Там же.

[5] см.: Макеев М.С. спор о человеке в русской литературе 60—70-х гг. XIX века. литературный персонаж как познавательная модель человека. М., 1999.

[6] Гинзбург Л.Я. о психологической прозе. л., 1971. с. 21.

[7] см.: летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова / отв. ред. Б. В. Мельгунов. сПб., 2006—2008. Т. 1—3.

[8] К ней склонялись и многие известные исследователи творчества Некрасова. см., например: Гаркави А.М. возможности лирико-драматического жанра: (К спорам о «Песне Еремушке» Н.А. Некрасова) // Жанр и композиция литературного произведения: Межвуз. сб. Калининград, 1976. вып. 3. с. 39—49; Бухштаб Б.Я. о стихотворении «Песня Еремушке» // бухштаб Б. Я. Некрасов: статьи и исследования. л., 1989. с. 86—90.

[9] см., например: Успенский П.Ф. «Начинаются мрачные сцены»: поэзия Н. А. Некрасова в «европейской ночи» В. Ф. Ходасевича // Europa Orientalis. 2012. № 31. с. 163—164.

[10] см.: Манчестер Л. Поповичи в миру: Духовенство, интеллигенция и становление современного сознания в россии. М., 2015.

[11] см.: Васильева С.А. Что такое «обломовщина»? // обломов: Константы и переменные: сб. науч. статей / сост. с.в. Денисенко. сПб., 2011. с. 229—234.

[12] РГИА. Ф. 780. оп. 1. № 39. 1862. л. 205—206 об.

[13] Предложить исчерпывающий перечень посвященных этому вопросу работ не представляется возможным. из последних см., например: Платт Д.Б. Здравствуй, Пушкин!: Cталинская культурная политика и русский национальный поэт / Пер. с англ. Я. Подольного. сПб., 2017.