«Катаев — это приключение красок, вечная весна»
Сергей Шаргунов написал книгу о «лучшем советском писателе»
На открывшемся сегодня книжном фестивале «Красная площадь» одной из самых значимых литературных премьер будет биография писателя, которого в советское время считали классиком, а в наше выкинули из школьной программы; называли одним из революционных романтиков — а он сотрудничал с белой армией; ругали за авантюризм и барство — а он вступался за опального Мандельштама (но через 40 лет подписал письмо против Сахарова и Солженицына)… Жизнь Валентина Катаева как отражение великого, прекрасного и ужасного ХХ века — вот содержание новой книги, пополнившей знаменитую серию «ЖЗЛ». Ее автор — популярный прозаик, журналист, общественный деятель Сергей Шаргунов.
— Сергей, не страшно было браться за Катаева — личность супер-неординарную, с мощным талантом и сложнейшим обжигающе-колючим характером?
— Мной двигали страстная любовь к его книгам и досада на то, что за всё время так и не появилось полноценной биографии лучшего, на мой взгляд, в советской литературе писателя. Художественное и достоверное в произведениях Катаева перемешаны как соль и сахар, и реконструировать подлинную картину почти 90 лет его жизни — задача нелёгкая. Катаев — это амплитуда судьбы от Николая II до Горбачёва, движение от тёмного расстрельного подвала одесской ЧК до ярко сияющего кремлёвского зала, где ему вешали золотую звезду Героя Социалистического Труда. Это и Деникин, и Троцкий, и Есенин, и Маяковский, и Сталин, и Хрущёв, и Евтушенко. Линия катаевской судьбы пересекалась с крупнейшими сущностными событиями ХХ века. Вглядываясь в прекрасного и такого одинокого Валентина Катаева, работая с архивами, дневниками, свидетельствами очевидцев, я старался разглядеть не только его, но и восстановить дух эпохи, передать, как менялось время…
— Долго писали?
— Два с лишним года, а со сбором материала — около четырёх лет. Мне подфартило выйти на 90-летнюю Людмилу Сергеевну Коваленко — племянницу первой жены Катаева, которую он воспитывал как дочь. Затягиваясь сигаретой, она рассказывала «про Валю». К тому же у неё обнаружились неопубликованные письма Мандельштама, Зощенко, Олеши, Ильфа и Петрова. Или, к примеру, письмо матери Юрия Карловича Олеши, жившей в Польше. Эта книга — микс разных высказываний, фраз, цитат, а я — в роли диджея. Здесь Катаев, отражённый в глазах современников — от Ивана Бунина до Егора Лигачёва и Александра Яковлева, стоявших в почётном карауле у его гроба.
— Он многих отталкивал грубостью и цинизмом. Бунин цитирует молодого Катаева: «Я хочу хорошо есть, иметь модную шляпу, отличные ботинки, и за 100 тыс. убью кого угодно…»
— Бунин много высказывался о нём. Но не стоит понимать эту конкретную фразу из желчного дневника Ивана Алексеевича буквально. Ее на самом деле произносит персонаж катаевского рассказа «Опыт Кранца». Катаев вспоминал, как Бунин тогда ему выговаривал: «И вы, наверное, так считаете?». Бунин всегда любовался Катаевым, восхищаясь задором богемной молодости, которая наперекор трагизму гражданской войны ничему не покорялась.
— И Мандельштам говорил, что в нём есть «настоящий бандитский шик».
— Катаев один из немногих, кто помогал Мандельштаму. В известной записке секретаря писательского союза Ставского наркому внутренних дел Ежову он упоминается как благодетель… Любого человека можно увидеть по-разному. Если вглядеться в Катаева, то окажется, что он скорее был благородным заступником, чем циником, а отдельные реплики — это эпатаж. Он перетянул в Москву Олешу, Багрицкого, Петрова и Ильфа, безостановочно давал деньги. В 30-е годы написал письмо в защиту Заболоцкого. И таких примеров десятки.
— Ощущение, что вы изо всех сил защищаете его…
— Он первоклассный художник и в защите не нуждается. Некоторым же его высказываниям и поступкам я выношу самый неласковый вердикт. В частности, связанным с Зощенко, Пастернаком, Лидией Чуковской, Солженицыным. Хотя поведение других людей, с будто бы благостной репутацией, в тех ситуациях было зачастую гораздо худшим.
— Касаетесь отношений с властью, которой ради сытного пайка и высоких наград он не гнушался подпевать?
— Не так уж много у него наград. Его больше клеймили и прорабатывали. Властям он дерзил. Как-то даже самому Иосифу Виссарионовичу «залепил» на собрании (за то, что тот грубо прервал его выступление. — «Труд»). Вызывающе вёл себя на Беломорканале, куда в 1933-м ездил с писательской бригадой. Дал отповедь руководителю Главреперткома Волину. Конфликтовал с Хрущёвым. Катаев за словом в карман не лез и любил рисковать, в том числе, общаясь с самыми сильными. Следовал пушкинскому принципу: «Ты царь: живи один». Но, конечно, Катаев никак не разделял диссидентские воззрения. Он был государственником, русским боевым офицером, советскую державу воспринимал как продолжение Российской империи.
— Служил у белых и у красных…
— Да, хотя своим близким об участии в белом движении никогда не говорил, а вот Зощенко, когда выпивали, рассказал. Катаева, за какую ниточку ни потяни, какую булавку ни выдерни — всюду любопытнейший сюжет, за которым — история всей советской литературы. Возьмите, к примеру, близость с Алексеем Толстым и Михаилом Булгаковым.
— Одному из нас Никита Богословский рассказывал историю, которую сам, видимо, слышал от Валентина Петровича (а от кого еще, если не от него?). Однажды в Париже Катаеву надо было ехать в советское посольство. Поймал такси, объяснил адрес, а чтобы не скучать по дороге, пытался заговорить с шофером по-французски, но все попытки наладить контакт наталкивались на гробовое молчание. Наконец приехали, Катаев уже захлопывал дверцу, как вслед ему шофер на чистом русском языке буркнул: «А и постарел же ты, Валька Катаев, сукин сын!..» Могло ли такое быть?
— Ха-ха, запросто! Есть же воспоминания Евтушенко о том, как они за границей гуляли, и Катаев сорил деньгами, братался с бывшим русским офицером, ставшим официантом, и вспоминал юг России, Гражданскую войну…
— Говорят, он завидовал Олеше…
— Уж скорее наоборот. Тому, как он был ярок и блестящ, завидовали едва ли не все. Поразительно, но зависть к катаевскому таланту жива до сих пор.
— Что он значит лично для вас?
— Катаев заряжает и заражает своей жизненной силой, неуемной жаждой жизни, чьи краски он жадно впитывал, а потом выплёскивал на бумагу. Катаев — это приключение красок. Вечная весна в искусстве. Перечитываю его постоянно. Кстати, у него есть замечательные стихи, в том числе неизвестные публике, я их привожу в книге.
— Наблюдаете ли вы в себе его черты? Ведь и вам удаётся договориться с теми и другими, с консерваторами и либералами. Вы выступаете на Первом канале — и в «Новом мире». Едете в Донбасс и предстаете его защитником — а потом идёте на считающееся либеральным «Эхо Москвы», и вас там встречают как дорогого гостя… Как это получается?
— Еще Пушкин писал: «Самостоянье человека — залог величия его». Я и на «Эхе…» остаюсь защитником Донбасса. И дискуссии там разворачиваются такие, что порой чуть не до рукоприкладства доходит. Недоброжелатели у меня хватает и слева, и справа — это плата за независимость позиции. А вообще главное, чего многие люди не могут «простить», — это талант. Говорю не о себе, а снова о Катаеве. Он умел существовать поверх барьеров, а большим писателем остался бы при любом режиме. Мог отдать кусок прозы и так называемому реакционеру Софронову в «Огонек», и одновременно в оттепельный «Новый мир» Твардовскому. Держался выше перепалок. И, конечно, был патриотом своего Отечества.
— Кто, по-вашему, сказал о Катаеве лучше всех?
— Неплохо написал Евтушенко: «За столько сам виноватый,/стоял он за нас как валун,/ Зловатый, и угловатый, и нежный —/ великий Валюн». Хотя — подозреваю, что лучше всех сказал о себе своими произведениями сам Катаев. Он любил озаглавливать свои тексты чужими строками: «Трава забвенья», «Алмазный мой венец», «Белеет парус одинокий». Ну, а я все восемь частей книги «Катаев. Погоня за вечной весной» назвал его строчками. И нескромно полагаю, что полнее всех в настоящий момент о Катаеве сказала эта моя книга. В ней семьсот с лишним страниц.
— По слухам, сейчас о Валентине Петровиче пишут ещё несколько человек…
— Идет ренессанс Катаева, и это справедливо. Знаю, что Ирина Лукьянова пишет, за что выражаю ей благодарность.
— Отчего нынешние российские писатели вдруг прикипели к советским классикам, в том числе полузабытым? Быков пишет о Маяковском, Прилепин — о Леонове…
— Не думаю, что это так уж «вдруг». Советская Атлантида всплывает, потому что это слишком большой и важный этап в росте страны. Ее не перечеркнешь просто так. Хотя именно это в свое время намеревались сделать те, кто безоглядно перелицовывал школьную программу, выбрасывая из нее катаевского «Сына полка», «Белеет парус одинокий» или, допустим, «Детство Никиты» Алексея Николаевича Толстого — вплоть до лучших вещей Горького, таких как «Детство», «Мои университеты», «В людях»… И всякий раз выбрасываемый писатель выглядел перед «новым порядком» (или «беспорядком») виноватым, потому что, видите ли, не был впрямую репрессирован. А значит, делался вывод — он приспособленец. То, что внешне благополучных людей могли пинать и терзать более изощренными методами, во внимание не принималось. Моя задача состояла в том, чтобы разглядеть историю нашего Отечества и литературы во всей сложности и многообразии.
— Вы словно сговорились с сенатором Вадимом Тюльпановым, который на днях обратился к министру образования Дмитрию Ливанову с призывом вернуть в школьную программу «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого.
— С названным сенатором я не знаком, но в Обществе русской словесности, в котором имею честь состоять, мы постоянно ставим вопрос о совершенно непонятной хаотизации школьного образования. В какой-то школе эта «Повесть…» может изучаться в факультативной части программы, в какой-то нет. Собственно, она в известной мере разделила судьбу самого ее героя, точнее его прототипа — летчика Алексея Маресьева. Когда в смутном 1991 году он выступил за сохранение советского государства, на него спустили всех собак, писали, будто он алкоголик, лишили машины и прочих льгот, даже отказали герою войны в смене протезов. Но, например, моего 10-летнего сына содержание «Повести…» глубоко трогает.
— Что бы вы еще вернули или добавили в учебную программу?
— Например, фронтовую лирику — возможно, лучшее, что есть в советской поэзии. По-моему, дико, что в некоторых школах вообще не проходят стихов военного времени, что там нет ни строчки из «Василия Теркина». Отечественная словесность должна быть представлена вся, от «Слова о полку Игореве» до «Чудика» Шукшина. Но не чиновникам и даже не нам, писателям, это определять. Обсуждать и решать это должны между собой профессионалы, учителя.
— Ваш любимый катаевский текст?
— «Уже написан Вертер» — мощнейшая повесть 1980 года, когда я появился на белый свет. Она была отвергнута «прогрессивной» редакцией «Нового мира». Но её продавил Суслов. А потом началась кампания по изъятию номеров журнала… Не самый известный эпизод, в котором, как в капле воды — вся сложность явления по имени Валентин Катаев.