Катарсис и вселенская катастрофа

Георгий Свиридов был интересной и противоречивой фигурой. И его дневниковые записи рельефно показывают эту неоднозначность. С одной стороны — крупный советский музыкальный функционер, но при этом он обращается к Богу в своих заметках. Делает успешную карьеру, но ненавидит официозный музыкальный истеблишмент и его учреждения. И в этой противоречивости — вся суть личности Свиридова, до сих пор непонятой и «непрочитанной». Новое издание его размышлений, доработанное и дополненное (введены новые записные книжки и рабочие тетради), которому предпослано обширное биографическое вступление с рассказом о его отношениях с современниками, позволяет лучше понять внутренний мир великого композитора, до сих пор, кстати, остающегося сугубо «национальным достоянием», неизвестным вне России. Хотя сегодня приходит понимание, что Свиридов стоит в одном ряду с лучшими композиторами своего времени, такими как Мессиан или Барбер, и является достойным продолжателем Стравинского, Прокофьева и Шостаковича во второй половине XX века.

Главной чертой Свиридова-писателя является то, что он был не просто думающим человеком, но со своим оригинальным и «выстраданным» подходом ко всему. Читать его невероятно увлекательно — Свиридов всегда неожиданен, по тексту книги рассыпано множество глубоких мыслей и тонких замечаний. Его не раз обвиняли в «консерватизме», но на самом деле нет никакой косности, а есть тщательно продуманные оценки и принципы. Только знакомиться со Свиридовым нужно по полному тексту, а не по вырванным цитатам.

При всем разнообразии интересов композитора вырисовываются основные темы, его беспокоившие, сквозные на протяжении его своеобразных дневников. Во-первых, это загадка соотношения между музыкой и словом. Недаром вокальное творчество являлось у Свиридова мейнстримом. Человеческий голос был для него главным инструментом. Хотя он не написал ни одной оперы, у Свиридова немало интересных рассуждений об этом жанре, например, о влиянии на его развитие Рихарда Вагнера, которого он считал основоположником модерна. А взять тему «Блок и музыка», которую композитор развивает с особенной полнотой. Или написанный им целый трактат «Музыка у Михаила Булгакова».

От мистической связи логоса и мелоса происходит вторая, интересующая Свиридова тема — поэзия, исключительно русская. Хотя в литературе Свиридов был любителем, подчас наивным, своя шкала ценностей у него имелась, ничего он не брал на веру, а судил только на основании собственного вкуса. Хотя по своим пристрастиям композитор являлся поклонником традиционного стиха, именно он написал лучшее произведение на слова Пастернака — кантату «Снег идет» — еще в 1965 году. И с Пастернака он начал сочинение своих романсов в 1935-м.

Два имени, к которым постоянно обращается Свиридов в записях, — это два современника-антипода, Есенин и Маяковский. За «Патетическую ораторию» он получил Ленинскую премию. А «Поэма памяти Сергея Есенина» сделала его известным всей стране и одновременно стала одним из первых шагов по возвращению опального поэта в широкий обиход. Но если Есенин оставался его неизменным кумиром, то отношение к Маяковскому эволюционировало вплоть до полного неприятия и именования «фашистом». Есть и совсем неожиданные, но меткие суждения, например: «Маяковский — поэт Государства, и это роднит его с Державиным».

Привлекали Свиридова главным образом поэты-«деревенщики», в чьих стихах он ощущал связь с народной традицией, с исконно русским мелосом, чья картина мира казалась ему наиболее близкой к крестьянской. Поэтому после Есенина ему более всего был интересен Клюев. И потому-то не раз упоминает Свиридов Петефи и Лорку, конечно, как народных поэтов, хотя венгерского и испанского он не знал. Из современных поэтов Свиридов выделял, конечно же, Рубцова, но и с творчеством Бродского тоже был знаком.

От напряженных размышлений о Маяковском совершенно логичен переход к раздумьям о русской революции — центральном событии XX века, третьем важном компоненте записей Свиридова. Отношение к ней противоречиво и меняется на протяжении жизни. Для него она одновременно и грандиозный катарсис, и вселенская катастрофа. Эта неоднозначность, возможно, проистекает из загадки гибели отца композитора, который считался убитым белыми, но в последнее время утверждается версия о гибели его именно от красных. Может быть, сын о чем-то догадывался, а может и нет.

Но все-таки самое главное в книге — суждения о музыке. Если о поэзии и истории Свиридов писал как дилетант, хоть и незаурядный, то в музыке он был профессионалом высшей пробы. Культ Мусоргского — первое, что бросается в глаза. О всех же остальных классиках Свиридов высказывается без обиняков, как думает, а не «как принято». Перед нами проходят все фигуры русской классики — от Глинки и Чайковского до Стравинского и Прокофьева. Отношение к ним пристрастно и субъективно, но это субъективность великого мастера, хорошо знающего что почем. Он пишет, например, что главное у Глинки — это романсы и симфонические миниатюры, суждение явно не каноническое.

Он противопоставляет Скрябина Рахманинову, весьма невысокого мнения о Стравинском и Прокофьеве и указывает на влияние Лядова на обоих. Покушается Свиридов и на святое — Баха, Моцарта и Гайдна, отмечая их механистичность. Очень противоречиво отношение к Моцарту, составители сборника даже вынуждены оправдывать Свиридова, указывая в примечаниях, что он хорошо о нем тоже отзывался. Его молодые современники — Шнитке, Денисов — ему мало интересны и вызывают желание их критиковать. Свои надежды он связывает с Валерием Гаврилиным, которого мы можем назвать его преемником.

Свиридовым набросан потрясающий портрет Шостаковича последних лет. С ним у композитора были сложные отношения ученика, если не переросшего учителя, но достигшего его уровня и критически оценивающего маэстро. Признательность соседствует с безжалостной оценкой. Любопытно замечание Свиридова о переходе интереса публики от сочинителей музыки к ее интерпретаторам — исполнителям и дирижерам. К одному из них, Геннадию Рождественскому, он относится особенно зло.

Последние годы жизни, что так и сквозит в тетрадях, Свиридов провел в самоизбранном одиночестве. Перестройка вызвала у него скорее опасения за судьбу как России, так и русского искусства. Композитор хотел предостеречь от неминуемых бед соотечественников, но понимал, что его никто не услышит, и потому замыкался еще сильнее. Но сегодня пришло время прочитать и оценить его духовное завещание.