Людмила САРАСКИНА: ЧИТАТЬ ДОСТОЕВСКОГО — ЗНАЧИТ ПОЗНАВАТЬ СВОЮ ДУШУ

ЧИТАТЬ ДОСТОЕВСКОГО — ЗНАЧИТ ПОЗНАВАТЬ СВОЮ ДУШУ
Не затихают страсти вокруг нового фильма «Идиот»
       

  
       Ровно месяц, как отпировал на втором канале сериал Владимира Бортко «Идиот». «Отпировал» говорю, потому что для меня то было истинное пиршество — культурное, эмоциональное и особенно актерское. И вот уже месяц, как не затихают вокруг этого мероприятия (казалось бы, не очень значительного на фоне общих событий) страсти, борьба амбиций и прочий базар. При слове «идиот» впору уже хвататься за пистолет.
       Экранизация вызвала какую-то болезненную злобу критиков и коллег — и совершенно небывалый зрительский рейтинг. Попса — вот ключевое слово профессиональной кинотусовки. Актерские работы ужасны, сюжет перевран, Достоевский извращен и не понят абсолютно… А один режиссер (всенародный любимец) объяснил мне, что Владимир Бортко «просто не владеет профессией»: фильм снят «настолько примитивно, словно в кино вообще ничего не достигнуто за последние 50 лет».
       Ребята, думаю я себе, да одно ли кино мы с вами смотрели?
       Отчасти ситуацию прояснил мой любимый артист, мастер, каких сегодня мало. Он не стал смотреть картину, было слишком больно: мечтал о роли Мышкина или Рогожина, но Евгений Миронов и Владимир Машков были условием продюсера Валерия Тодоровского.
       Но не может же простая ревность быть причиной массового, как мне показалось, психоза, охватившего кинематографическую общественность? Так я решила и обратилась за помощью к эксперту.
       Доктор филологии, историк литературы, крупнейший специалист по Достоевскому Людмила САРАСКИНА была зрителем, безусловно, пристрастным. Кому же и судить о безднах Достоевского, как не ей, отдавшей этим безднам полжизни? И кому из глубины этих бездн судить о нас?
       
       — Феноменально жгучее отношение к экранизации «Идиота», вероятно, отражает особое место Достоевского в нашей жизни, в нашем времени. Дело, похоже, не столько в том, что мы требуем конгениальности Достоевскому от режиссера Бортко (и отказываем ему в ней), сколько в претензиях на собственную читательскую конгениальность?
       — В отношении к Достоевскому читательские чувства всегда воспалены. Его мощнейшая потенция — художественная, интеллектуальная, религиозная — всегда провоцирует. Он, как огромная воронка, втягивает в себя всех — чем дальше, тем сильнее. Мое глубочайшее убеждение, что Достоевский — писатель XXI века, и нам еще надо дожить до полного соответствия. В XIX веке его не поняли вообще. Проблемы, которые он ставил, современникам казались абсурдными. Его героев называли куклами, манекенами, cюжеты романов — уродливой карикатурой или белибердой. Но проходит всего лишь 25 лет после его смерти, наступает 1905 год. Русская интеллектуальная элита — Мережковский, Вячеслав Иванов, Андрей Белый — вдруг начинает видеть, что действительность будто начиталась Достоевского. «Все сбылось по Достоевскому» — эту истину ХХ век понял слишком поздно, когда действительно уже «все сбылось».
       — Ты говоришь о «Бесах»?
       — Я говорю обо всем океане, который называется «Достоевский». «Идиот» не был понят абсолютно. Характеры дикие. Страсти бредовые. Кто такой князь Мышкин? Зачем он пришел? Что хотел сказать писатель? Что за абсурдные конфликты? Все будто написано на другом языке. В ХХ веке этот язык едва начали постигать.
       — Почему? Стали выходить наружу подавленные страсти? Освобождаться инстинкты?
       — ХХ век обнажил те бездны духа, о которых XIX век не подозревал. Жили в других ритмах, в иной системе идейных и этических координат. XIX век не ведал, что такое духовное подполье, а в ХХ веке подполье стало бытом всякого вольнодумца. Авангард мировой мысли ХХ века мучительно обнаруживал то, о чем на полвека раньше писал русский писатель.
       — Почему же Набоков так изобличал Достоевского? «Неоправданное раздувание самых обычных чувств… Безвкусица… Упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства… Сует Христа везде где надо и не надо…». А уж из «Идиота» вообще сделал котлету — идиота в полном смысле слова.
       — И не только из «Идиота». Я давно пыталась понять, почему Набоков ненавидел Достоевского. Здесь зона психологии творчества. Набоков был одним из тех художников, которые предпочитают выглядеть невежественными, чем признаться, что на них кто-то повлиял. Именно потому, что Достоевский пустил в нем слишком мощные корни, Набокову хотелось во что бы то ни стало их выкорчевать. Раз и навсегда отделаться от наваждения по имени Достоевский. Ведь откуда взялась «Лолита»? Из опыта жгучих сладострастников Достоевского, из фантазий Свидригайлова… А когда наиболее въедливые критики спрашивали его: а не стоит ли в истоках того и этого Достоевский? — он просто свирепел.
       — Смотри, какие, в сущности, простые страсти владеют и гениальным Набоковым, и нашими критиками. Они простят дешевый «Даун-хаус», но не простят тех своих собратьев, которые хотят добросовестно разобраться в романе и делают это культурно, достойно, а главное — успешно… Знаешь, я обнаружила одно тонкое извращение в знакомой мне кинотусовке. Буквально каждый демонстрирует глубоко личное, выстраданное отношение именно к Достоевскому, типа: «всю жизнь я выращивала зерно..». И это отношение допускает чужую фамильярность, но не допускает чужого, а главное, иного чувства.
       — Просто попытки закатать Достоевского в асфальт оказались тщетны. Теперь вдруг стало модно и престижно говорить о «своем Достоевском». Хотя многим он все равно глубоко антипатичен: почвенник, консерватор, антилиберал, анти… Далее по вкусу. Но нынче неприлично не знать Достоевского и уж совсем невозможно его отменять. Поэтому с такой сумасшедшей ревностью относятся люди к визуальным воплощениям Достоевского.
       — Здесь, вокруг этой экранизации, отдельный сюжет разыгрывается, вот что замечательно!
       — Представь себе, мне это очень нравится… Все эти страсти — и у киношников, и среди критиков — ярчайшее свидетельство живучести всей достоевской территории. Ведь это территория и моего существования. На него жизни не жалко — такая там концентрация энергии, такая интенсивность бытия. Испытываешь будто наркотический подъем… Поэтому я счастлива, что на моем поле кипят страсти и бурлит общественная мысль. Если бы фильм прошел тихо-мирно, благостно и никто никому не выцарапывал глаза — это было бы ужасно. Это значило бы, что Достоевского вмуровали в постамент…
       — …У библиотеки Ленина.
       — Да, вот в этой странной позе, где он будто сползает со стула. Поэтому все страсти и все ультиматумы — я, мол, смотреть не буду, мне больно! — это контекст Достоевского. Читать Достоевского значит познавать свою душу. Комплекс Мышкина живет в каждом человеке, в ком есть хоть капля добра. «Жить не по лжи» Солженицына намного легче, там доминанта — политическое насилие, идеологическое давление. Пусть ложь все покрыла, всем владеет, но в малом упремся: пусть владеет не через меня. А у Достоевского зло и ложь всегда проходят именно через меня! Тут «дьявол с Богом борется, и поле битвы — сердца людей». Ежесекундно идет эта борьба и не отпускает человеческое сердце. Что происходит в романе «Идиот» вокруг князя Мышкина? Он появляется, и вдруг начинают твориться жуткие дела. Он будто провоцирует всех…
       — Вот! Он ведь на самом деле провоцирует, в том числе и на низости и подлости, и это не превратно сыграно и понято, за что клеймит фильм критика («всем вредит, все путает, всех стравливает»), а именно совершенно точно и глубоко… Он каждого выводит на его рекорд.
       — Да это запрограммировано Достоевским! Он записал в черновых тетрадях: «Князь Христос». Художественный ориентир — создать христоподобного героя. Человека, подобного Христу. Но что случилось с обществом два тысячелетия назад? Разве Иуда не был «спровоцирован»? Разве Петр не предал Учителя? Когда приходят чистое добро и абсолютная любовь, они трудно переносятся миром, лежащим во зле. Все вылезает наружу — алчность, жестокость, предательство. Что за фантазии являются Ивану Карамазову в его «Поэме о Великом инквизиторе»? Тихо и незаметно приходит Христос на землю Севильи, солнце любви горит в Его сердце. Но незваного гостя бросают в темницу, и что же говорит арестанту инквизитор? «Зачем Ты пришел нам мешать?»
       — Ну да, Христос приходит страдать за грешников и искупать грехи всего мира. Но ведь Он несет еще и свет истины, и потому вторым Своим пришествием призван будет судить, как этим светом люди воспользовались. Но Мышкин-то не владеет Истиной. Он болен и слаб, и сам эту истину ищет. И своим незнанием и растерянностью перед лицом человеческих страданий множит эти страдания и сеет боль.
       — Разница между Христом и человеком, который лишь подобен Христу, должна быть внятной. Если участь Христа, сына Божия в его земной, человеческой ипостаси, так трагична, то какова же судьба беззащитного человека, который решил идти путем Христа? Каков он, жребий абсолютного добра? Мышкин — человек, и он не мог и не смог стать сильнее страданий, он заразился этими страданиями, как смертельной болезнью. В романе «Идиот» многое происходит по схеме «экзорцизма» — изгнания бесов. При виде целомудренного, незлобивого человека испорченные души чувствуют ярость и раздражение. Человек дорожит своей тенью, своей злобой, своей ненавистью, своей черной неблагодарностью. Это азбука. В глубине всякой души, попавшей в поле сильного духовного влияния, тлеющее зло и прикрученное, как фитиль, добро вырастают и вступают в схватку. Не абстрактно — буквально. Гигантское напряжение страстей — вот что случается с появлением Мышкина. Если бы он стал из каждого вытаскивать, как ведро из колодца, его хорошие качества, он был бы комиссар по делам добра, тоталитарный Дед Мороз. А он — метафизическая красная тряпка, на которую равно реагируют и силы добра, и силы зла. Ах, Мышкин дал разгуляться темным силам! Претензии кинокритиков — дескать, Мышкин, как нерадивый пионервожатый, допустил, что пионеры плохо себя ведут, — смехотворны. Здесь непонимание и Достоевского, и природы человека, и сущности христианского добра. Добро трагично. Человеческая история заканчивается, как известно, Страшным судом, а не рыночным прогрессом с раздачей слонов и «Мерседесов».
       — Мы говорим с тобой о вещах настолько простых и понятных, что даже неловко привлекать их как аргумент в споре. «Князь Мышкин в исполнении Евгения Миронова — на самом деле идиот, то есть личность абсолютно не понимающая смысл и последствия своих действий...» — пишет критик. Я пустила заметку среди коллег: к моему изумлению, все (все!) заявили, что подписываются под каждым словом. Боже ты мой, неужели за риторическим культом, построенным на непререкаемых авторитетах — Товстоногов, Куросава, Смоктуновский, Тосиро Мифуне, Яковлев, Пырьев, — можно не заметить очевидного? Хотя бы просто не почувствовать, какими небывалыми страстями жили они там на экране десять вечеров подряд?
       — Все очень просто. Вот летняя жара, плюс 35. А у меня озноб, лихорадка. И тот, кто рядом и кому жарко, он меня не поймет. Для меня князь Мышкин в исполнении Миронова, его появление на экране равносильно чуду. Я ощутила этот озноб. Это мощное духовное поле. Я его узнала, опознала, ты понимаешь?
       — Это говоришь ты, которая…
       — Да-да. Какой смысл спорить с человеком, у кого встреча не состоялась? Это его проблема, его несчастье, но не артиста и не моя. Мое же мгновение осталось за мной всецело: я, занимаясь Достоевским четверть века, дожила до момента, когда его высочайшие фантазии воплотились в это лицо, в эти глаза, в этот голос. Современному артисту, воспитанному комсомолом, советской идеологией, чепухой масскульта, оказалось под силу сбросить это — как шелуху, как коросту — по мановению волшебной палочки, которая называется «Достоевский». Были моменты, когда меня била дрожь, катились слезы градом, — и я этих слез не отдам никакому кинокритику. И если его сердце осталось холодно, мне его очень жаль…
       — Эмоциональные инвалиды — так любовно мы их зовем дома… Теперь о попсе. Как ты думаешь: так ли это плохо? И, извини меня, не попса ли сам Достоевский?
       — Слово паршивое, но что оно значит? Что Достоевский — популярный писатель? Конечно, популярный. Самый популярный из русских писателей в мире. К тому же это еще и «бренд», всемирно известная марка. Спроси у любого западного читателя, что он знает из русской литературы? Всегда на первом месте будет Достоевский. Это культурный пароль. Достоевский — Национальный Писатель, русский писатель номер один. После него — огромная пропасть. Это титульное представление о стране.
       — Буквально все обвиняют Бортко в том, что он «опускает» Достоевского до себя, вместо того чтобы подняться до него. Но есть ведь непокоряемые вершины. Нельзя стать Достоевским. Не честнее ли довести свою группу до той отметки, которая тебе доступна, но довести чисто, без потерь, грамотно? Режиссер адаптировался — и адаптировал маршрут к себе. Важно ставить перед собой реальные задачи. И задача, которую Бортко поставил перед собой и решил, не только реальна — она главная для нашего времени: зачем князь Мышкин приходит в наш дом и в нашу жизнь и что с нами происходит в этой связи.
       — Достоевский — писатель не ответов, а вопросов. А то, что Бортко популяризирует его стократно, — это прекрасно. Что может быть лучшим результатом экранизации, чем жажда прочитать текст первоисточника? Если кого-то это раздражает, то тогда надо сначала договориться об ожидаемом эффекте искусства. Чего ты ждешь от своего фильма? Что тебя похвалит тусовка в баре на «Кинотавре»? Или что-то еще? Роман «Идиот» стал бестселлером спустя 135 лет! Эффект, достигнутый этой экранизацией, перекрыл все совокупные усилия гуманитарных лицеев и филологических факультетов.
       — Как ты думаешь, почему все-таки это произошло? Даже очень хорошие экранизации — ну хоть «Сага о Форсайтах», или «Возвращение в Брайдсхед», или даже «Собачье сердце» того же Бортко — такого прямого результата не давали.
       — У меня есть версия. Может быть, она слишком проста, но для меня — очевидна. Если только интерпретатор Достоевского ДОВЕРЯЕТ ему как художнику — у него получается. Как только он ИСПОЛЬЗУЕТ Достоевского для своих целей — у него не получается. Здесь доверие достигло максимума. Режиссер и актеры поверили Достоевскому на слово, и это СЛОВО ожило у них буквально. Ведь недаром Достоевского называют одним из самых кинематографических художников. Ракурсы, порядок сцен, динамика действия и энергия жеста — готовое кино. И люди поверили, что слово Достоевского самоценно. Что оно не нуждается в трюках и спецэффектах. А трюков и «режиссерских находок» я насмотрелась до тошноты. Вот «Бесы», глава «Иван-Царевич». Психологическое напряжение нечеловеческих масштабов, какое под силу только очень серьезным мастерам. Но даже у ремесленника должно быть стремление разобраться в материале! Вместо этого театр показывает, как герои идут мимо длинного забора и Петр Верховенский на ходу мочится на забор. На глазах у Ставрогина, своего аристократического божества, того, кому он говорит: вы солнце, а я — ваш червяк. Или еще. Мария Лебядкина, венчанная жена Ставрогина, девица после пяти лет брака. В театре: половой акт стоя, под зонтиком, на авансцене. Я не ханжа, но этой сцены не может быть в принципе! Хромоножка обожает своего супруга, а его тончайшее сладострастие — именно не дотронуться до нее! А не «любить» ее в «натуре» и в полный рост… Эти «трюки» — они даже не хулиганские, а — тупые. Режиссеры считают, что у Достоевского написано так сложно, что зритель этой скуки не вынесет. А Владимира Бортко, современного человека, вросшего в субкультуру «бандитского Петербурга», каким-то чудом осенила догадка, что все находится здесь, под обложкой романа. Весь трагизм и кошмар, все бездны разом. И не нужно отрезать Настасье Филипповне ногу и кушать ее за обедом.
       — Зато можно отдать авторский эпилог Чуриковой — Епанчиной. То есть претворить слово в сцену. Абсолютно точно, смело и при этом тончайшим, деликатнейшим образом.
       — Вот это и есть специфические средства кино! В фильме есть еще более поразительные вещи. Эпизод из рассказа Мышкина о том, как Настасья Филипповна ему говорила, что Парфен Рогожин ее избил, развернут в сцену — и зритель видит буквально кулак Рогожина на лице Настасьи Филипповны. И эта концентрация отчаяния потрясает. Такой сцены в романе нет? Есть! Ее просто надо увидеть. Достоевский то и дело писал в черновиках, настегивая себя: «Сценами, а не словами!» Вот что такое киноязык.
       — Как ты думаешь, почему во всем объеме сценических и киновоплощений мы не знаем ни одной выдающейся Настасьи Филипповны? Есть великие Мышкины и великие Рогожины, есть гениальный Ганя Иволгин — Олег Борисов… Но — нет Настасьи Филипповны, нигде. Не потому ли, что она вообще не написана Достоевским? Функция, но не характер. И поэтому все ушаты, выливаемые на голову бедной Вележевой, незаслуженны. Может быть, сыграть эту роль просто невозможно, как роль Маргариты?
       — Для меня Настасья Филипповна — очень написанный персонаж. Есть живой прототип — Аполлинария Суслова, я о ней написала книгу. О том мучении, которое претерпел с ней Достоевский. О безумстве женщины, чья жизнь — сумасшедшая драма страстей. Достоевский очень хорошо знал этот женский тип. В сущности, он только этот тип и знал. В романе она — сгусток вещества, которое открыто Достоевским, как открывают химические элементы или планеты. В жизни все разбавлено. Но комплекс Настасьи Филипповны переживает мгновениями каждая женщина. И дорожит ими пуще всей своей женской жизни. Потому так ревниво все женщины относятся к этому образу. По-моему, Лидия Вележева отыскала в себе это вещество и дала ему выход. И я смотрю на ее работу с большой приветливостью и благодарностью.
       — Как отрадно с тобой разговаривать! Будучи специалистом, ты свободно говоришь то, что «мы знали, но боялись сказать». «Сцена встречи Настасьи Филипповны с Аглаей, которую обычно называют «встречей двух королев», в картине выглядит как перебранка двух горничных», — пишет критик. Актрисы сплошь твердят о пленительной загадочности Аглаи, об одном из грандиознейших женских образов в мировой литературе, а Будина, мол, — избалованная истеричка, дура и пэтэушница. Мне-то всегда казалось, что Аглая у Достоевского — просто вздорная девчонка, из тех противных детей, которые топают ногами и орут: купи!
       — Какая еще «встреча королев»? Достоевский писал молоденькую девочку, ей двадцать лет! За ней нет никакого опыта — ни любви, ни страсти, ни утрат, ни страданий. Ведь надо же понимать логику этого характера. Она из каприза вцепилась в Мышкина, потому что он ни на кого не похож. Как это — князь, с которым все носятся и цацкаются, да он еще и богат, и вообще такой диковинный — как же это он кому-то еще будет принадлежать? Удивительная новая игрушка, которая вдруг может ускользнуть к дрянной девчонке? Она обижена, раздосадована, оскорблена…
       — То есть очень простые, нормальные страсти.
       — Вот именно — нормальные! Переживания Аглаи — нормальные. Взбалмошные, эгоистичные, трогательные. Но — нормальные. Ее жизнь не рушится. Ребенок, который морочит голову взрослым людям. Проверяла Ганю: я, дескать, в торги не вступаю… А замуж выходит за человека хуже Ганечки Иволгина — за эмигранта-авантюриста, фальшивого графа! Совсем невысокого полета героиня. Ольга Будина прекрасно сыграла эту дурочку, которая стоит и машет перед Мышкиным кружевным зонтиком и трещит что-то о пользе. Зачем искать в ней трагедию? Тут и на драму не наскребешь.
       — Ты знаешь, мне кажется, общий порок стереотипного сознания заключается в том, что мы вообще ищем в Достоевском глыбы там, где их нет. Ведь не из бездн одних он состоит! Но — принято считать. И из этих ложных установок (как из любых ложных установок) выходит много беды.
       — Я вот что скажу (шепотом, и ты переведи, пожалуйста, мой шепот в тексте на три квадратных скобки). Если мы сейчас спросим с кинокритиков, как спрашивают со студентов на экзамене знание текста, то они, критики, получат не пятерку и не четверку… В чем разница между простым зрителем и кинокритиком? Читатель посмотрел сериал — побежал купить книжку и прочел ее. Критик этого не делает никогда. Поэтому и к Аглае он предъявляет претензии, как к леди Макбет.
       — Достоевский становится все более понятным по мере того, как мир становится все более жестоким. Потому что свобода — канал для идей Ивана Карамазова, Верховенского, Раскольникова. Так?
       — Чем больше свободы, тем более человек становится одинок. И Достоевский будет востребован тем более, чем более одиноким будет ощущаться время. Россия как «страна для эксперимента» чувствует свою оставленность в максимальной степени. Но более холодным стал весь мир. Происходит энтропия — утекание добра и любви в какие-то космические пробоины…
       — Но «милость к падшим» во всем цивилизованном мире, наоборот, расширяется и углубляется… А самоубийств все больше, причем именно в странах благополучных… Мы вернулись к тому, с чего начали. Отчего нам так близки комплексы Достоевского — больного, страждущего, измученного — нам, а главное — им, процветающим, здоровым и богатым?
       — Самые простые ответы. Человеку для полноты бытия нужны желания. Люди достигли состояния, когда нечего больше желать. Задавая себе вопрос: зачем жить? — они отвечают: незачем. Вопросы «что делать» и «кто виноват» — это вопросы не Достоевского. Это вопросы Чернышевского, узкой политики, социального поведения, то есть разборки сегодняшних дней. Вопросы Достоевского глобальнее и проще. Зачем ты живешь? Как уживаются добро и зло в человеке? Эти вопросы мы можем себе не задавать. Но мы живем в контексте вопроса «зачем». Как только это становится рефлексией нашего сознания — мы становимся героями Достоевского.
       — Значит, грандиозный сегодняшний успех «Идиота», когда все, как ты говоришь, побежали отвечать на коренной вопрос романа, говорит о том, что все эти люди — люди Достоевского?
       — Я вообще считаю, что все люди — это люди Достоевского. Только они этого не знают. Когда ему было 17 лет, он написал: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».