Наслаждение Катаевым
В свое время Захар Прилепин поставил задачу вернуть читателю писателя Леонида Леонова, теперь Сергей Шаргунов реанимирует интерес к Валентину Катаеву, который не вписался в стандарты победившей либеральной тусовки.
В легендарной серии «ЖЗЛ» выходит его биография писателя, озаглавленная «Погоня за вечной весной». Так Катаев называл свою жизнь. В этой связи Сергей, конечно же, вспоминает строчку из Егора Летова «Вечная весна в одиночной камере». По словам автора, Катаев был «загадочный. Обособленный. Закрытый». Чем не внутренняя одиночная камера?
В книге Шаргунов задается вопросом: почему «лучший из лучших» писателей оказался практически забыт? Почему дерзкий, неудобный Катаев, «художник-маг», рожденный под счастливой звездой, ушел в тень?
Уже во введении Сергей характеризует свой труд в качестве «картины его жизни» («Книгу без фотографий» он составлял и о себе), говорит о большой любви к написанному Валентином Петровичем и завлекает читателя тем, что, работая над биографией, сделал ряд открытий. Слово «картина» здесь важно, ведь сам Катаев, по словам Шаргунова, был «жаден до красок», «он жадно впитывал и щедро выплескивал краски мира», был «перепачкан красками», а литература для него была «приключением красок».
Здесь же, во введении, автор замечает, что Катаев «стал бы писателем при любом режиме», это была не конъюнктурная установка, а судьба. В этом ключ к его личности. Уже после, говоря о периоде Гражданской войны, пути из белых в красные, а потом снова в белые и красные, причем эти переходы сопровождали реальные ожидания смерти, Сергей пишет: «Всю свою жизнь он находился в идейном развитии, которое совпадало со сменой исторических декораций». Это развитие и смена декораций — повод для многочисленных злословий и обвинений в адрес писателя, которые регулярно проявляются. Шаргунов же старается быть беспристрастным и не нагружать героя книги и читателя готовыми концепциями. Он пытается понять человека, который прошел через газовую атаку Первой мировой, через камеру смертников в Гражданскую, через чистки 30-х. Причем понять не только писателя, но и время, беря за основу утверждение, что нельзя схематизировать даже самую «лютую эпоху». Схематизация создает лишь исторические качели, которые смещаются в угоду той или иной политической конъюнктуре, но не проливают свет на реальность.
Понять вовсе не значит системно выступать его адвокатом. Вот ситуация после известного постановления ЦК относительно Зощенко, с которым Катаев был в хороших отношениях. «Подло ли выступил Катаев? Подло. Подло, как поступили и остальные: от Маршака до Твардовского…» — пишет Шаргунов. Но, в отличие от остальных, Катаев не бегал от опального, не переходил на другую сторону улицы, а приехал к нему в Ленинград и просил прощения.
Шаргунов выступает против «банальных и стройных концепций», которые люди, как правило, азартно берут на веру и становятся догматиками. Жизнь многим сложнее, чем примитивная логика. Она не исчерпывается простой формулой наподобие той, через которую кто-то «видит в красных лишь „мировой интернационал разрушения“, кто-то в белых — „пособников интервентов“». Поэтому биография — одновременно картина и путь в поисках ответов. Появятся ли они — неизвестно, но крайне важно и само движение.
Наверное, единственное концептуальное предположение автора — что Валентин Петрович «словно бы прожил не свою, а чужую жизнь», а настоящим был только в своих книгах. Его автор озвучивает также во введении. Уж слишком хаотичным и смертоносным было время, которое бросало из стороны в сторону, и главное, чтобы твой внутренний парус не разбила буря о камни. Нужны были маски, умение мастерски разыгрывать разные роли и в то же время оставаться самим собой в ситуации, когда время запросто ломало хребет любому, возвышало и растаптывало в пыль.
Кстати о времени. В книге есть и психоз, всеобщее помутнение, которое привело к кошмару 37-го, с вопросом: «Неужели термидор неизбежен, и те, кто сначала убивал „врагов“, не могли не приняться за истребление недавних товарищей?» Почему люди в «безумном экстазе с визгом и стоном топили друг друга в крови…»? Как пишет Сергей, при работе с документами того времени создается ощущение «средневековой сказки»: масштабное нападение злобных вампиров, которые секретились до поры. Отсюда и реакция на эту атаку: «слава серебряной пуле и осиновому колу…».
В одном из интервью автор говорил о размахе биографии писателя, который его не оставляет: «от камеры смертников до золотой звезды Героя Соцтруда в ярко освещенном кремлевском зале — это его жизнь. Это дружба с Есениным, Маяковским и знакомство со всеми персонажами той эпохи — Деникиным, Сталиным, Троцким, Крупской. Есенин и Маяковский писали про него стихи, и Маяковский свой последний вечер у него провел. В общем, огромная судьба, и рассказ о нем — это не только рассказ об интересном человеке, но и попытка вглядеться в этот огромный ХХ век без напраслины».
В книге все эти знаковые личности подробно представлены, из них и складывается огромность судьбы и эпохи. А еще Бунин, Горький, Алексей Толстой, Михаил Булгаков, Мандельштам, Фадеев, Олеша, Бабель, Зощенко, Солженицын. Щедрый ряд, через который он вгляделся в век, можно продолжать.
Особая душевная и даже исповедальная интонация в биографии получилась из-за того, что Шаргунов пишет еще и о себе. Он постоянно перекидывает часто неуловимые мостики от себя к своему герою и наоборот. Он ищет себя в Катаеве и пытается ответить на мучившие именно его вопросы, ведь он также находится в поисках этой вечной весны.
Говоря о родословной, Сергей отмечает типично русское сочетание: священство по отцовской линии и воинство по материнской. Здесь можно вспомнить и отца самого автора — известного и почитаемого священника Александра Шаргунова, который в свое время оканчивал суворовское училище. Сергей приводит воспоминания Валентина Петровича о том, что в детстве они с двоюродным братом «надевали на шею кресты предков, воображая себя героями священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством». Уже тогда они «были готовы сражаться за родину». За родину он был готов сражаться всегда, а «чувство родной почвы» передавал через свои тексты. К слову сказать, это воинство в сочетании со священством есть и у самого автора биографии.
Катаев, как и сам Сергей, стал писать, а потом и печататься очень рано: первая публикация в газете в 13 лет. Шаргунов приводит первую поэтическую строчку своего героя: «Какой хороший этот лес и как прекрасно в этой дали». Тут же вспоминается и дебютное двухлетнего Сергея: «В моем окне живет луна. Какая твердая она!».
Автор приводит историю о том, как в гимназии юный Валя Катаев читал свое патриотическое стихотворение о войне с Наполеоном. Завершая чтение, он «выбросил вперед руку со сжатым кулаком». Зная самого Сергея, следует сказать, что и для него этот стремительный эмоциональный жест-действие характерен. А катаевское сочетание «властности и легкомыслия» разве не свойственно и для него, а «радостно-детский взгляд», с которым он шел по жизни?
В чем-то схожее отношение к смерти, которой Катаев, однако, всегда сторонился, внутренне надеясь на свою везучесть и опасаясь это обстоятельство изменить. Шаргунов в своих произведениях также с особым любопытством относится к смерти. Их общее отношение можно сформулировать фразой Сергея из биографии: «…гроб под его пером превращался в нечто торжественно-кошмарное, космическое, по-гоголевски захватывающее». Как пишет Шаргунов, Катаев «боготворил все художественно-яркое, связанное со смертью».
В начале своей писательской карьеры Сергей Шаргунов выступал с манифестами новой литературы, требовал свежей крови в литературе, отрицал траур. Тот же Катаев организовал «штаб новой литературы» в созданном им журнале «Юность» для этой же свежей крови. Это издание было не просто его личной «молодильной ванной», но через него он, по словам Евгения Евтушенко, стал «крестным отцом всех шестидесятников».
Пересечений очень много. Не зря имя писателя появляется и во многих произведениях Шаргунова. Упоминание о Валентине Катаеве можно найти в повести «Как меня зовут?». Мать героя, мнению которой едва ли стоит доверять, училась в Литинституте, высмеивала «„фальшивый брильянт“ Катаева». Все знала о «противных» писателях и говорила: «Эти писатели такие противные, я их с детства всех знаю. Катаев, между прочим, первый, кто привез из-за границы холодильник. Он одел двух детей в шубы из каракуля, и у нас в воротах с них этот каракуль сняли!»
В небольшом эссе «АПП!», посвященном Проханову, Сергей сравнивает Александра Андреевича с Катаевым: «Он — римлянин. Римский тип писателя. Таким был Катаев. Острый эгоцентризм и чрезвычайный эстетизм. И одновременно системный лоск. Дети тоже, как правило, системны, держатся за все сильное и крупное, что помогает в потоке жизни, и эстетичны, видят мир, как цветную летнюю кинопленку».
Схож Сергей со своим героем и в творческой манере. «Более всего Шаргунов, как мне кажется, учился у Валентина Катаева — но Катаева сейчас мало кто помнит, и вообще на такую прозу нынешний слух не отстроен. Поздний Катаев именовал свой стиль „мовизмом“ — на русский язык этот странный термин можно перевести как „плохизм“. То есть он осмысленно (и кокетливо) ставил целью писать плохо — позволяя себе самые неожиданные словесные выверты, как бы не заботясь о форме, сюжете и о читателе вообще. Сам-то при этом знал, что пишет настолько хорошо, насколько вообще возможно», — писал в рецензии на шаргуновскую «Книгу без фотографий» Захар Прилепин.
В книге есть многочисленные мостики-пересечения и с современностью. Семья Вали жила в Одессе напротив Куликова поля. Когда будущий писатель смотрел на него, ему «приходили в голову зловещие образы бойни». В мае 14-го, через 100 лет после начала Первой мировой, здесь вместе с людьми горел Дом профсоюзов.
Приводит автор и актуальные слова Катаева об украинском национализме, высказанные 40 лет назад: «Хохлы не любят не только евреев, они не любят нас, кацапов, тоже. Они всегда хотели иметь самостийну Украину и всегда будут хотеть…». Валентин Петрович добавляет: «И вообще, я плохо понимаю их: что, им плохо живется, они не полные хозяева у себя, на Украине? Даже здесь, в Кремле, они составляют, наверное, половину правительства».
Большой и подробный разговор о 20-х годах прошлого века наталкивает на мысль об их чрезвычайной близости к нашему времени. Не зря они так интересуют и друга Сергея — Захара Прилепина. Тогда же Катаев знакомится с Леоновым, которого возвращает читателю Прилепин. Отношения этих двух писателей были скверными все время, и Сергей их объясняет «стилистическими разногласиями». При этом к тому же к Катаеву можно применить заглавие прилепинской биографии Леонова «Игра его была огромна». Ведь не зря ряд исследователей видели в Валентине Петровиче прообраз «великого комбинатора». Он тот же «подельник эпохи».
20-е годы прошлого века — это и всплеск творческой энергии, открытость новому. И в то же время нэпманщина и мещанство. И предчувствие грядущего «большого террора». Москва «шумит бумажными миллиардами», цитирует Сергей писателя Ивана Шмелева. Повсеместные растратчики, призраки Остапа Бендера. Та же ориентация на заграницу, которая нам непременно поможет. «Признание здесь, у нас, приходит с Запада», — вспоминает сын писателя высказывание отца.
Важное сравнение делает автор с Набоковым: «Раньше по юношеской дури мне казалось, что Катаев — это Набоков для бедных: упрощенный, с отсечением неблагонадежных мыслей, необходимостью потрафлять цензуре и пропаганде, некоторой журналистской поверхностностью, рассчитанной на „широкие массы“». Теперь же восприятие иное: «Набоков — неподвижное бездонное озеро, Катаев — море, всегда наморщенное ветром. Катаева от Набокова отличало присутствие в прозе ветра, который можно назвать „демократизмом“».
Катаев был вовлечен в историю, она его закрутила. Ушел добровольцем в конце 15-го на Первую мировую, в него будто вселяется душа его предков. Потом воевал за белых и красных в Гражданскую. Шаргунов отмечает, что он был везучий. Вместе с тем сам Катаев считал, что это «он накликал войну, как-то таинственно ответственен за бойню», то есть переживал личное сопричастие истории. Как тут не вспомнить героя повести Шаргунова «Чародей» Ваню Соколова, который считал, что именно с его чародейского свиста все и пошло, в том числе и развал страны. Ветер, бег, сопричастность к актуальной политической повестке присутствует и в шаргуновской прозе. Оба они как бы вживляются в свое время, дерзко и самоуверенно бегут вместе с ним, стараясь забежать вперед, подгоняя и само время.
Сергей умеет влюблять. У него это прекрасно получилось. В финале своих поисков вечной весны автор приходит к выводу, что «наслаждение Катаевым — вечная весна». Все так. Это наслаждение запойное. При этом предельно трезвое во взгляде на эпоху, в которую он жил. В биографии она выступает вторым главным героем, его Шаргунов высвечивает с разных сторон, избегая односторонности и схематизма. Эпоха ответила взаимностью, она зажила на страницах
Катаевское «Время, вперед!» — это может быть и наш девиз вместе с хранением тепла и доброты «цветика-семицветика», воспоминания детства.