Преображенские полки Захара Прилепина
Яркая индивидуальность, твёрдая и ясная жизненная позиция, нашедшая отклик в уставших от бесконечного нытья, лицемерия и откровенного вранья душах, в считаные годы сделали Захара ПРИЛЕПИНА известнейшим писателем в России. Да и за её пределами тоже. Побеседовать с ним удалось в начале декабря, когда он вновь посетил Красноярск.
— Захар, начало вашего самостоятельного жизненного пути многим может показаться странным. С одной стороны — Чечня, служба в ОМОНе, а с другой — филологический факультет.
— А мне странным кажется убеждённость, что с людьми, склонными к филологии, ничего подобного произойти не может. Но у меня оба деда воевали. Да и среди родственников были военные. А потому эта сфера мне всегда была близка и понятна. Так что воспитание было вполне милитаристское. Да и книжки я читал соответствующие. А потому ломать себя не пришлось — пошёл в ОМОН и довольно нормально себя там чувствовал.
А литературой увлёкся ещё в детстве. Когда мне было лет десять, наша семья переехала из деревни в город. Не знаю, может, смена ландшафта так подействовала, но однажды я взял томик ЕСЕНИНА и стал читать. И уже годам к тринадцати совершенно свихнулся на русской поэзии. Сверстники мои об этом, конечно, не догадывались, а потому собеседников у меня не было. Моя сестра двоюродная и мой отец — вот и всё. Оба они поэзию знали и любили.
Отец купил мне печатную машинку, и я стал собирать антологии символистов, футуристов, ну и так далее. И, конечно, как всякий подросток стал сам понемногу писать стихи. В пятнадцать-шестнадцать вся эта забава закончилась. Но какая-то бацилла, как оказалось, всё же во мне засела, закрепилась. В результате в 2003-м начал писать свой первый роман «Патологии». У нас с женой тогда родился ребёнок, и я подумал: сына родил, дерево посадил, ну вот ещё книжку напишу. Первую и последнюю.
Писал я долго. Никуда не торопился. Сначала показал книгу жене, и она сказала, что всё отлично. А её мнению я доверяю. В 2004 году, когда мне было тридцать, книга вышла. И началась вся эта история.
— Сегодня ваши книги переведены на 22 языка. Неужели и публицистику переводят? Например, книгу «Не чужая смута»?
— Публицистику не переводят никогда. Все эти европейские свободы не предполагают такой точки зрения. Мой немецкий литературный агент мне сразу заявил, что этим он заниматься не будет. И в то же время они активно переводят публицистику украинских авторов, которые пишут про ужасную российскую военщину.
Правда, в двух странах всё же и публицистику переводят: в Сербии и Франции. В Сербии в журналах и газетах есть вся моя публицистика. Надо сказать, там публикуют всё, что я пишу. Вообще, Сербия единственная страна, где, выступая в большом зале, можно заявить: «Россия великая. Она всех победит». И народ встанет и будет аплодировать.
А во Франции мою публицистику переводят независимые издательства. Там в определённой части общества довольно сильна русофилия и очень силён антиамериканизм. Надо сказать, что во Франции переводят все мои художественные книги. В других странах, как правило, издают только роман «Санькя». Это каким-то образом ложится на их представление, что Россия тяжёлая, бунтовская страна, хотя в романе и не об этом. Но они так его читают, так видят.
— А насколько точно переводят? Может, «видение» на стадии перевода подправляется?
— Нет, не думаю. Например, французская переводчица — очень профессиональная. И въедливая — всё помнит. Если в последующих изданиях я какие-то детали изменял, она сразу указывала, что этой фразы раньше не было. Помню, в переводе романа «Патологии» я обнаружил слова «джип» и «сардины» и сказал ей, что никаких джипов и сардин у меня там не было. «Дело в том, — отвечает, — что твои омоновцы разъезжают по Грозному на каком-то „козелке“ и едят какую-то кильку. А во французском никаких козелков и килек нет». — «Да, — опять говорю я, — но в девяностые у нас на джипах разъезжали только бандиты. Да и сардины… Кильки-то были просто счастьем». — «О кильках не беспокойся, — отвечает. — Здесь всё нормально. У нас сардины едят бомжи». Так что в каких-то деталях разлад неизбежен, но компромисс найти можно.
«Обитель» тоже сейчас будут переводить. Стран десять уже купили. Но и этот роман вполне соответствует их представлениям.
— Недавно у вас в серии ЖЗЛ вышла книга «Непохожие поэты». Её герои Анатолий МАРИЕНГОФ, Борис КОРНИЛОВ и Владимир ЛУГОВСКОЙ. Чем объясняется ваше стремление поднять из небытия имена писателей и поэтов, которые ни о чём не говорят современному читателю? Как-то это странно для такого молодого и здорового человека, тем более, когда он сам активно пишет и, скорее, писатель, публицист и журналист, чем литературовед.
— Начну с того, что я здесь не одинок. Этим занимается Серёжа ШАРГУНОВ, Миша ЕЛИЗАРОВ, который обожает Аркадия ГАЙДАРА, этим занимаются мои питерские товарищи Паша КРУСАНОВ и Вадим ЛЕВЕНТАЛЬ с их «Советской Атлантидой». И много ещё кто. Нет, это не мне одному пришло в голову.
Все мы, кто интуитивно, кто вполне рационально, понимаем, что невозможно существовать в безвоздушном пространстве. Вот и пытаемся силовые линии протянуть от нынешней литературы к литературе советской, а от советской к Золотому веку.
Надо сказать, что ещё масштабнее меня в этом направлении работает Дима БЫКОВ, который тоже свои силовые линии протягивает, свои ЖЗЛки пишет. И старается как-то приватизировать ту часть литературы, которая, как он считает, по праву принадлежит их либеральному лагерю.
Так что это работа обязательная. Мы не можем явиться ниоткуда, сами по себе — посмотрите, какие мы красивые.
— Признаться, наше поколение, выросшее в СССР, по этому поводу особо не убивалось. Правда, и безвоздушного пространства мы как-то не ощущали.
— Думаю, это потому, что у вашего поколения не было такого кромешного разрыва с тем, что было за двадцать-тридцать лет до вас. А для нас эти связи обрубили в 1991 году. Нам было сказано: всё, на чём вы были воспитаны, мы отменяем. Вот просто берём и отменяем. И теперь у нас всё будет по-другому, и воспитываться вы будете на книжках «Москва-Петушки» и «Архипелаг ГУЛАГ».
Хорошо, я согласен, что должен это прочитать. Но воспитываться на этом я не хочу. Есть другие вещи. Я их прочитал и хочу о них своему поколению рассказать. И тем, кто идут за нами, тоже. Вот как-то так можно ответить на этот вопрос.
— Вы и в Золотой век русской литературы собираетесь окунуться. Хотя её авторов, вроде, никто не отменял. Правда, на них навели такой глянец, что уже и людей не разглядеть.
— Особенно с декабристами перестарались. Эти молодые генералы из стихов ЦВЕТАЕВОЙ просто сияют. Нет, они были ещё те ребята. И мало чем отличались от нынешних нацболов и прочих хулиганов. Они такие же, как мы. Всё то же самое — дурацкие выходки, кутежи, девицы, дуэли. Дури всякой и там хватало. Так что их надо немножко очеловечить.
А началось всё с событий на Украине. Чтобы успокоить душу, взялся перечитывать русскую классику, русскую поэзию. И вдруг понял, что всё это намного актуальней, чем многие новости. Конечно, старая манера подачи, старые слова… Но эти вещи, они как в театре… Вот у БУЛГАКОВА есть описание, как он работал над первой пьесой. Сначала появилась одна коробочка, потом другая коробочка. И там какие-то люди зашевелились, начали оживать. Я читаю биографию Дениса ДАВЫДОВА, дневники Петра ВЯЗЕМСКОГО и просто их вижу. Понимаю, какая у них была жестикуляция, какая мимика. Вижу, как они разочаровывались, в какие благоглупости впадали, в какой героический экстаз.
И я решил всем этим поделиться. Мы ведь мало что про них понимаем. Этот свод стоит за нашими спинами, и все тычут в него пальцем. На него может СВАНИДЗЕ сослаться и любой другой для подтверждения своей правоты. А потому я чисто просветительски обязан эту темы взломать. Чтобы не смели всякий раз на них кивать. Они никак не могут служить залогом их правоты.
— Да, ссылаются на классиков часто. Одна моя знакомая на своей странице в Фейсбуке выставила статью ТОЛСТОГО о мире и патриотизме, где автор горячо доказывал, что патриотизм — это зло и должен быть уничтожен.
— У Толстого в его девяноста томах есть такое количество высказываний, что там любой может найти для себя что-то вдохновляющее — и патриот, и либерал, да и любой фрик. То, что им нравится, они аккуратненько вырезают ножницами и не вспоминают, что Лев Николаевич плакал, когда наши сдали Порт-Артур. Он тогда написал в дневнике, что ему больно и стыдно. И ещё припомнил, что в его время было позором сдавать крепость, имея такие ресурсы.
Вообще, у Толстого есть любопытные вещи. Например, прочитав историю России Сергея СОЛОВЬЁВА, он с раздражением писал, что автор только и делает, что описывает воровство, грабежи и всяческий беспредел.
И совершенно непонятно, кто же тогда создал эту великую империю. То есть он прямо как нынешний патриот-ватник в этом случае рассуждал. Думаю, если бы ему кто-то преподнёс историю так, как её сейчас преподносит иной «историк», он бы его палкой прибил. А услышав, как унижают патриотизм российский, возвышая при этом украинский, он бы сказал такое, что ваша либеральная подруга его бы навсегда из Фейсбука вычеркнула.
— Захар, мне от ваших коллег-писателей приходилось слышать, что трудно совмещать публицистику и художественную прозу. А вы, насколько я понимаю, особых трудностей в этом не испытываете.
— А я ещё и колонки в глянцевые журналы пишу, и военные корреспонденции. Всё нормально. Для меня это одна и та же работа. Хотя, как-то прочитал у Татьяны Никитичны ТОЛСТОЙ, что она старается не писать публицистики. Говорит, что ей свыше дали какое-то определённое количество дара, и она боится, что он у неё закончится. И я тут задумался: ну если даже Толстая переживает, что закончится…
Иногда какие-то вещи находишь, когда никчёмную колонку пишешь, чтобы лишний рубль заработать, и думаешь: вот это в прозу надо оставить — хорошо придумалось. А потом: да, ладно, плевать, потом ещё придумаю.
Но, конечно, надо помнить, что эти вещи иногда заканчиваются. Это не навсегда. Источники-то открыты настежь. Это вижу и по знакомым музыкантам, и по художникам. Вот вроде тебе дано, а потом вдруг тебя словно из розетки отключили. Но я стараюсь про это не думать. Пишу, конечно, много, но не могу сказать, что переживаю, что всё может закончиться.
Да и совсем это не обязательно. Вот Фёдору Михайловичу не мешало же написание дневника. А Толстой и вовсе писал всё подряд. И ПУШКИНУ не мешала публицистика. Люди работали и думали, что Господь за ними присмотрит.
— К тому же за публицистику нынче и Нобелевские премии выдают. Теперь кто и не слышал о Светлане АЛЕКСИЕВИЧ — прочитают.
— Не уверен. По крайней мере, у нас. Каким-то странным, совершенно аномальным образом Нобелевская премия не вывела её в список десяти самых покупаемых авторов в России. У неё семнадцатое место. Так что с ней познакомится лишь малая часть российских читателей. Почему? Видимо, у людей уже выработался иммунитет. Это в девяностые можно было долго держаться на теме «так больше жить нельзя».
А вообще, я большой беды не вижу в некой тенденциозности Алексиевич. Да, она последовательно собирает свидетельства военных конфликтов, и в этом есть определённая нацеленность, которая, на мой взгляд, имеет некую ангажированность. Безусловно, она работает на западную аудиторию, для которой это очень важно. Советский, российский милитаризм для них точно плохой и совершенно неприемлем. А вот если они куда-то полетели бомбить, то это нормально. Это гуманно и демократично.
Ну, а в целом, Алексиевич — качественный журналист. Это очень большая работа — собрать всех этих людей, взять интервью, причесать, в правильной последовательности всё расставить и создать определённый эффект, трогающий за сердце. На всё это требуется большое умение.
— Вы сказали, что интереса к Алексиевич особого нет. Но ведь в 2014 году, когда вы получили премию «Большая книга» за роман «Обитель», она получила приз читательских симпатий за книгу «Время секонд хэнд». Правда, второе место читатели отдали опять же вашей «Обители».
— Это была очень сложная многоходовка. Все тогда понимали, что «Большую книгу» я получу неизбежно. Но при этом часть нашего литературного истеблишмента меня на дух не переносит. И люди, имеющие отношение к премии, отдавали себе отчёт в том, что если я получу ещё и приз читательских симпатий, то случится большой скандал. А потому были предприняты определённые усилия, и на «читательских симпатиях» меня немного отодвинули.
— А вообще, Захар, как вас в целом в литературном сообществе воспринимают? В опасных радикалах числитесь?
— К общему знаменателю подвести сложно. У меня, конечно, есть свой круг друзей и единомышленников, но в целом литературное сообщество относится ко мне мрачновато. И патриоты, и либералы. Первые, условно говоря, привыкли считать, что всё захватили проклятые масоны, и счастья нам не будет никогда. А тут какой-то парень из рязанской деревни предлагает другие версии.
А у либералов своя точка зрения. Что-то вроде «мы тебя начали публиковать, дали тебе зелёный свет, а ты с нами так поступаешь. Ну, мы тебя тогда проклинаем». Так что в целом меня не принимают ни те, ни другие. Но мне нет никакого дела до их устоявшихся лагерей и табели о рангах. У меня свои Преображенские полки, и их армия для меня не существует. Да я вообще с ними не воюю.
А если говорить о радикализме, то в чём он, мой радикализм? В том, что я не смотрю на регалии и по любому персонажу могу сказать всё, что считаю нужным? И при этом не оглядываюсь, не рассуждаю, выгодно мне это, или нет. Кстати, некоторых именно это больше всего и удивляет. И почему-то им думается, что за мной кто-то стоит.
То я родня СУРКОВУ, то от Рублёвки до Кремля езжу на правительственной машине с мигалкой. А на самом деле я езжу на метро в компании подвыпивших друзей. И со своей огромной походной сумкой.
Да и все мои позавчерашние высказывания по поводу русского патриотизма и по поводу «крымнаш» давно стали повесткой дня, и за радикальные их никто уже не держит. Да и вообще ничего более радикального, чем наши уважаемые классики, я не произношу. Кстати, им бы сейчас вообще выдали по полной.
Если бы ДОСТОЕВСКИЙ выставил в Фейсбуке свои дневники, его бы тут же порезали на мелкие кусочки. А сколько у Александра Сергеевича и Льва Николаевича цитат неполиткорректных? А у ЛЕСКОВА? А у ЧЕХОВА? Что Антон Павлович про тот же украинский характер писал? Это же кошмар просто! Мне бы и в голову такое не пришло.
— Захар, говоря прямо, вы в этой жизни очень преуспели. Но к успеху вы шли совсем не так, как рекомендуют многочисленные специалисты по успеху, что публикуются в глянцевых журналах и разъезжают по России с публичными лекциями. Возможно, у вас есть свои рецепты для тех, кто озадачился вопросом «делать жизнь с кого»?
— Ну что здесь сказать? Только то, что если хочешь участвовать в вертикальной мобильности, учись хорошо, знай вещи, связанные не только со своим предметом, но и параллельные и даже перпендикулярные. Ни связи, ни конформизм не помогут. Пассионарность, настойчивость и нормальный мыслительный аппарат — вот эти вещи работают на продвижение, на успех. Вертикальная мобильность не из привычки маршировать и вставать по свистку складывается, а из твоей собственной высокой внутренней свободы. Свободы, которая имеет очень мало общего с той, какую сегодня Ксения Анатольевна СОБЧАК навязывает молодым.
Вот сейчас любят повторять фразу: «Я никому ничего не должен». Меня просто лихорадить начинает, когда я такое слышу. На этой земле люди жили тысячи лет. Воевали, осваивали новые земли, возводили города, заводы. Землю всю эту собой пропитали. И вот вдруг является тот, который никому ничего не должен. Он, видите ли, будет заниматься самосовершенствованием. Хорошо, занимайся. Вот только кому ты будешь интересен? Это я о свободе.
В отличие от тех, кто никому ничего не должен, Захар Прилепин интересен всем. И интересен именно потому, что без каких либо усилий способен совмещать чувство долга и эту самую личную свободу, которую все так жаждут иметь, часто совершенно не понимая, а что же им, собственно, с ней делать.