Со дна исторического омута

(О книге: Захар Прилепин. Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской. — М.: Молодая гвардия, серия «Жизнь замечательных людей», 2015)

Один из героев этой книги написал в 1922-м году несколько строк, которые всегда будут актуальными:

Друзья (как быть?), не любят стихотворцев ныне.
Ах, не высок ли песен слог?
Не высоко ль чело?

Это небольшой отрывок из стихотворения Анатолия Мариенгофа. Мы попробуем сегодня задуматься над поставленными им вопросами. Но для анализа этой книги сначала отойдём немного в сторону от Прилепина-прозаика и Прилепина-поэта. Чтобы говорить о Прилепине-литературоведе, необходимо поступить именно так.

Прилепин-литературовед

Когда произошёл очередной спор писателя с литературными представителями несколько иных политических взглядов, немедленно появились реплики серьёзных филологов: «Он не литературовед», «Он временщик», «Он конъюнктурщик» и так далее. Спишем подобное положение вещей на химию нынешнего времени. Прилепин — и литературовед, и культуртрегер в одном лице. Строго научный формат его не привлекает, он не делает карьеру учёного, потому что это долгая дорога по бюрократическим выбоинам, на которую сегодня решится не каждый. Если взглянуть с другой стороны, у нас сотни литературоведов, кандидатов и докторов наук, которые занимаются какой-то, прямо скажем, наукообразной схоластикой. А рядом лежат тома малоизученных поэтов, доживают свой век жёны и дети полузабытых писателей — и ждёт исследователя та работа, которой, на мой взгляд, надо заниматься.

И Прилепин берётся за Леонида Леонова. Об этом советском писателе ещё при его жизни выходили книги — научные, биографические, мемуарные. Но писатель, освоив их, ещё и реанимировал читательское восприятие, нашёл новые данные, полностью реконструировал жизнь и творчество забытого классика, издал его собрание сочинений. Это ли не работа литературоведа?

Вообще, для него в порядке вещей говорить не о себе. Сборник интервью с собратьями по перу «Именины сердца», сборник нижегородской поэзии «Литперрон», сборник писателей нулевых годов «Десятка», сборники прозы и поэзии «Revolution» и «Война» — это если говорить о литературе. Но были и есть телепередачи — «Захар» на телеканале «Дождь», «Чай с Захаром» — на «Царьград-ТВ», «Соль» — на РЕН-ТВ. Одним своим соучастием он обратил внимание общественности на застройку есенинского села Константиново, на памятную доску Дениса Давыдова, на казахстанский музей Павла Васильева, на увековечивание памяти Анатолия Мариенгофа в Пензе и в Нижнем Новгороде. Прилепин знает, что русскому писателю необходимо иногда выполнять сизифов труд или подменять на пару лет атлантов, держащих небо, иначе всё обрушится в тартарары. Примером для него служит тот же Леонид Леонов, выступавший защитником архитектурного облика Москвы. Неслучайно Прилепин проговаривал в разных интервью: «Невозможно водить всю жизнь хороводы вокруг своего имени».
Те критики, что уже успели написать о «Непохожих поэтах», откровенно не понимают, зачем Прилепин совместил в одной книге биографические очерки о таких совершенно разных поэтах. Что ж, попробуем объяснить.

Во-первых, Мариенгоф, Корнилов и Луговской не такие уж и разные. Читатели обращают внимание на поэтику и на темы, которые затрагиваются в стихотворениях, но смотреть необходимо и на людей. Выделенные Прилепиным поэты — мужественные, может быть, иной раз даже бравирующие своей мужественностью, а заодно и известностью, лоском, положением в литературном мире. Проще говоря, не успевшие повзрослеть мальчишки. Филолог Михаил Павловец в рецензии на роман «Обитель» назвал Артёма Горяинова — пацаном, вытащенным из наших дней и помещённым в Соловки почти столетней давности, а всю прозу Прилепина «пацанской». Может быть, это звучит грубовато, но недалеко от истины. Ведь мы имеем дело с «поколением «Лимонки». Неудивительно, что вслед за Эдуардом Вениаминовичем Захар Прилепин (а равно и Сергей Шаргунов, и Андрей Рубанов, и многие другие прозаики, близкие к их поколению) «веселится бунтом» и выводит своих персонажей «вечно молодыми», которые могут стать рекой, скалой, тёмною водой и далее по тексту. Отсюда и такой подбор поэтов, внутренне созвучных автору.

Во-вторых, Прилепин не чужд некоторой мистики. И Мариенгоф, и Корнилов, и Луговской — июньские-июльские поэты: у первого день рождения выпал на 24 июня (6 июля), у второго — 16 (29) июля, у третьего — 18 июня (1 июля). Сам Прилепин родился 7-го июля. Получается, автор смотрит на своих предшественников, сопоставляет их творческие пути со своим. Иные критики это, конечно, отмечали, но не видели всей глубины. Да и всякий раз, когда в последнее время речь заходит о писателях, взявшихся за биографии советских поэтов и прозаиков, говорится о вольном или невольном сопоставлении биографа и того человека, которого он описывает. От этого никуда не деться.

В отличие от своих коллег, он может вместить любовь к трём совершенно разным и несовместимым поэтам. Иные литературоведы предпочитают кого-то одного. И дело тут вовсе не во вкусе, а скорее в либеральности, в принципиальной открытости и постоянной готовности узнавать нечто новое, что свойственно автору. При написании биографии Прилепин, как крепкий хозяйственник, расставляет всё и всех по полочкам. У него нет лишних слов, стихотворений, мест, событий и людей. Каждая деталь сгодится.

Но пора бы поговорить и о поэтах.

Анатолий Мариенгоф. «В то время лиры пели, как гроза…»

Подробный разговор об Анатолии Борисовиче Мариенгофе может занять несколько статей. Поэтому скажем обо всём вкратце.

Появился этот биографический очерк не на пустом месте. В 2008-м году у Прилепина вышла статья «Великолепный Мариенгоф» — к 111-му дню рождения поэта. В 2013-м году была написана большая вступительная статья к собранию сочинений имажиниста. В 2015-м году появился новый проект — «Библиотека Захара Прилепина», в которую входят и будут входить его любимые поэты. Первая часть — Есенин, Мариенгоф, Корнилов, Луговской, Васильев. В предисловии к томику Мариенгофа появились ещё некоторые суждения. Суммировав всё написанное и найдя новую информацию, Прилепин и вывел новый очерк. Попробуем вкратце описать, что нового удалось привнести биографу.

С чувством и толком Прилепин рассказывает о дружбе Мариенгофа и Есенина. В отличие от своих коллег, он не склонен считать имажинизм «дегенеративным искусством», а его приверженцев — графоманами; не склонен видеть в Анатолии Борисовиче «чёрного человека»; не склонен видеть предательство Есенина, которого не было и в помине. Трезвый взгляд на Мариенгофа — как раз то, чего долгое время не хватало есениноведению и шире — литературоведению в целом.

Ведь у нас так часто бывает: пока не придёт авторитетный человек и не скажет: «Друзья, вот тут вы были неправы», — ситуация не изменится. Пишутся диссертации, разоблачающие Мариенгофа. Снимаются дурновкусные сериалы. Простые читатели даже видят, как Анатолий Борисович, ослеплённый завистью, приезжает в Ленинград и собственноручно вешает Есенина. Конечно, большего непонимания и выдумать нельзя.

Прилепин также первым из исследователей (отчего-то больше никто не обратил на это внимание) сказал о влиянии Мариенгофа и имажинистов на пролетарских поэтов. Об этом говорили и сами имажинисты. Вадим Шершеневич в «Великолепном очевидце» писал: «Целый ряд молодых поэтов учился у нас и шёл долгое время с нами, так что, если б это не звучало анекдотически, можно было бы сказать, что не мы, а они были попутчиками. Иногда, открывая сборник молодёжи с маркой Пролеткульта или иного издательства, которое чуралось имажинизма, как огня, мы могли отчётливо указать: это молодой Есенин, это второй Мариенгоф, это ученик Шершеневича».

В качестве примеров им приведены тексты Михаила Герасимова, Василия Александровского, Сергея Обрадовича, Георгия Якубовского. О Владимире Кириллове, Григории Санникове и Вере Инбер биограф только упоминает, но не приводит и строчки. Но это правильно: если всерьёз разбираться, на кого успел повлиять Мариенгоф (или если посмотреть шире: на кого оказали влияние имажинисты в целом), окажется, что придётся говорить практически обо всём Серебряном веке — обо всех группах, группочках и одиночках.

В 2010-м году в питерском «Своём издательстве» вышла уникальная антология «Поэзия Пролеткульта», составленная Марией Левченко. В книгу вошли тексты Владимира Кириллова, Михаила Герасимова, Ильи Садофьева, Ивана Филипченко и многих других пролетарских поэтов. Можно брать её и неторопливо перелистывать страницы, каждый раз подчёркивая карандашом примеры имажинистского влияния.

Удивительно, но Прилепин чувствует влияние Мариенгофа — не прямое, а опосредованное — и на Павла Васильева. Про встречу во Владивостоке молодого поэта с другим имажинистом Рюриком Ивневым уже многие писали. Про стремление Васильева влиться в круг друзей Сергея Есенина — тоже. Скажем ещё, что о нём хорошо отзывался Вадим Шершеневич, а некоторые тексты Васильева появились прямиком из текстов Ивана Грузинова. Последний в 1920-е года ещё и ухаживал за Натальей Кончаловской — гражданской женой Васильева. То есть, если разобраться в ситуации, входит, что имажинисты оказывали определённое влияние на поэтическую молодёжь даже после распада Московского Ордена. Всё это крайне важно для восстановления репутации не только Мариенгофа, но и всех имажинистов. Но это разговоры для будущих, более серьёзных работ. Продолжим — о «Непохожих поэтах».

Некоторые суждения Прилепина вызывают вопросы. Так, отчего-то досталось роману «Екатерина» (1936). При жизни Мариенгофа он полностью не печатался, только в отрывках. А вышел роман в 1994-м году. И не был всерьёз прочитан. Та же судьба коснулась «Пирамиды» Леонида Леонова. Эту ситуацию Прилепин видит и принимает, потому и склонен к популяризации романа Леонова; а ситуацию с Анатолием Борисовичем не видит. Между тем «Екатерина» — наверное, лучший роман Мариенгофа. В нём и изысканный стиль, который был в «Романе без вранья», «Циниках» и «Бритом человеке», и колоссальный масштаб, и образцы новой прозаической техники. Если бы роман «Екатерина» увидел свет при жизни автора, мы бы сегодня говорили не только о «Петре Первом» Алексея Толстого, но и о работе Мариенгофа как о крупном историческом романе.

Вообще, Прилепин обозначил пунктиром всю жизнь и творчество Мариенгофа. Проявил несколько интересных произведений. Долгое время было непонятно, что же случилось после «Циников» и «Бритого человека». Вся информация, которая была доступна, — это, собственно, мемуары самого Мариенгофа. Не более. Но с появлением этой книги удалось узнать существенно больше.

Борис Корнилов. «Во тьме шагаю напрямик…»

Когда Прилепин берётся рассказывать о Луговском и Корнилове, нет-нет да и сорвётся на упоминание Мариенгофа и Есенина. Всё оттого, что в самом начале 1920-х годов эта парочка поэтов была самой заметной, самой шумной, самой популярной. Вольно или невольно биограф, повествуя о дружбе Корнилова и Васильева, сравнивает их бесшабашную молодость с жизнью имажинистов, а славу Луговского — со славой имажинистов.

В этом, собственно, нет ничего плохого. Стоит, наверное, рассматривать такой подход как планомерную подготовку к написанию биографии Сергея Есенина. На наших глазах происходит процесс создания будущей книги. Необходимо постоянно высказываться — и вот автор высказывается: из статьи в статью, из биографии в биографию, плавно шагая навстречу новой биографии.

Всякий раз, когда Прилепин обращается к судьбе выбранного им поэта, он старается привнести свою концепцию. Есенин заранее знал, что умрёт рано, потому с самого начала писал так, будто бы прощался с миром. Мариенгоф не запрещённый, а неразрешённый поэт. Корнилов — самородок, с которым судьба сыграла злую шутку. И каждый из выбранных поэтов — Мариенгоф, Корнилов, Луговской — накликал свою судьбу. Хотели крови, бешеного ветра, переломанных костей, погасшего солнца — получите.

Биография Корнилова — увлекательное повествование о человеке, который всеми силами пытался пригодиться новой власти, верил в свои действия и действовал искренне, а в итоге был убит.

Прилепин, описывая всё это, постоянно обращает внимание на несколько важных вещей: на качество поэзии, на славу, на знаменитых людей и на женщин, окружающих поэта. И каждый компонент разбирает досконально. Бывает, проскакивает и фирменный прозаический слог Прилепина, что только добавляет остроты к биографии.

Молодость Корнилова, сложные отношения с первой возлюбленной, покорение Ленинграда, история о том, как молодой поэт приехал к Есенину, но не успел застать его живым — всё это решительным образом погружает читателя в эпоху. Прилепину крайне важно, чтобы при прочтении можно было прочувствовать, как…

Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.

Чтобы при прочтении можно было прочувствовать и керженские леса, и ленинградские мостовые, продуваемые всеми ветрами, и московские закоулки, по которым ходят герои книги.

Внимательнейшим образом отнесся Прилепин к отношениям Корнилова и Берггольц. Ольга Фёдоровна в конечном итоге порвала с Борисом Петровичем. Причиной послужили и его любовный натиск, и их молодость (оба ещё не нагулялись), и выпивка Корнилова. В послевоенное время, когда Берггольц многое переживёт и обретёт колоссальный трагический опыт, придёт к тому же, к чему и Корнилов, — к устранению проблем или к отстранению от них через алкоголь. Елизавета Даль, внучка Бориса Эйхенбаума, вспоминала: «У нас в доме обожали собираться гости, несмотря на то, что деда выгнали из университета и Пушкинского дома за «формализм и космополитизм»: Анатолий Мариенгоф с женой, актрисой Никритиной, Козаковы, Шварцы, иногда Ольга Берггольц (правда, редко — она пила, и ее старались не приглашать)…»

Прилепин задаётся вопросом: могли бы где-то пересекаться поэты? Могли. Корнилов и Мариенгоф — в писательском доме на канале Грибоедова. На любой вечеринке (слово это, кстати, использовал сам Мариенгоф) у Зощенко, у Шварца, у Эйхенбаума, у Козаковых. Луговской и Мариенгоф — в Крыму, не в коктебельском доме творчества, так в Ялте. Ещё они оба были членами жюри на всесоюзном музыкальном и поэтическом конкурсе Наркомпроса (наряду с Маршаком, Шостаковичем, Асеевым, Барто, Безыменским, Чуковским и Сельвинским). Могли перекинуться парой слов, обсуждая чьи-то стихи.

А за Луговским, заметим в свою очередь мы, который оказался в самом начале Великой Отечественной войны в госпитале в Кунцево, мог приглядывать другой имажинист — полуслепой-полуживой Иван Грузинов. Примеры можно множить и множить, но, кажется, никто так друг с другом и не встретился.

У Рюрика Ивнева есть дневниковая запись от 13 апреля 1937 года: «Рассказывают про чудовищное хулиганство ленинградского поэта Корнилова, который, уходя из ресторана, потушил папиросу о лоб швейцара. Ему долго прощали многое, но этот гнусный поступок переполнил чашу терпения».

Корнилов, у которого было всё, стремительно падал. Везение кончилось. Начались сумятица и парадоксы.

Ещё недавно он писал:

По улице Перовской иду я с папироской,
пальто надел внакидку, несу домой халву;
стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь,
и свой весенний город я вижу наяву.

А вскоре эти лёгкость и воздушность окаменеют. За поэтом приедет воронок.
Из дома на канале Грибоедова помимо него таким же образом были вырваны литературовед Павел Медведев (занимался Блоком и Белым), прозаик и публицист Ян Калнынь, литературовед Михаил Майзель (он же заведовал критическим отделом журнала «Литературный современник»), поэт Николай Заболоцкий, прозаик Юрий Берзин.

То, что Корнилова обвинили в контрреволюционной деятельности за невинное стихотворение «Ёлка», выглядит как предварительный вариант будущих репрессий над писателями. Сразу же вспоминается другой, более громкий пример, когда Михаила Зощенко за детский рассказ «Приключения обезьяны» проводят через жернова всей строгости политической системы.

Удивительны истории о возвращении Корнилова с того света. Будто бы он не был расстрелян, а отбыл в Сибирь. Якобы видели его собирающим камешки. Или читающим стихи Пушкина. И все упоминания о нём — уже послевоенные. Прилепин же перечёркивает всё это на корню: это не более чем приятные сердцу истории, расстреляли Бориса Петровича, рас-стре-ля-ли. Хорошего конца не будет.

Прилепин и в этот раз акцентирует внимание на некоторой запрограммированности поэзии Корнилова на смерть, на погибель, на трагический конец пути. А поэт писал:

… конечная станция наша —
это славная гибель в бою.

Гибель. Но не славная. И не в бою.

Владимир Луговской. «Пока капкан судьбы не щёлкнул…»

Последний поэт, о котором пойдёт речь, — Владимир Александрович Луговской.

Наверное, трудно найти человека, столь обласканного при жизни, а после — забытого. Луговской — это человек прямолинейный. В своё время сделал выбор в пользу революции и нёс эту ношу до конца своих дней. Тот же Мариенгоф некогда писал:

Верьте, я только счастливый безумец,
поставивший все на Октябрь.
О, Октябрь! октябрь! октябрь!..

То же можно сказать и о Луговском. И счастливый, и безумец, и поставивший всё на Октябрь. Сначала Владимир Александрович нашёл себя среди конструктивистов, после — в РАППе. Когда упразднили все группы и группочки, вошёл в Союз писателей СССР.

Он объездил практически всю страну, выезжал в Европу. Рядом были два друга — Фадеев и Тихонов. Конечно, Луговской грезил Николаем Гумилёвым. Отсюда и поэзия в тон старшему товарищу: выдержанная экзотика, бравада, армейская поступь.

Знаменательно, что именно после поездки пролетарских писателей и Луговского на Урал летом 1929-го года, осенью по тем же местам поехали два имажиниста — Мариенгоф и Ивнев. Если обычные читатели воспринимали оба поэтических потока восторженно, то местные пролетарские писатели — УралАПП — первых потчевали, на вторых обрушивались с критикой.

Сохранился протокол их диспута с имажинистами. Выделим главное: «Наш город — не плохой город. Наш город — штаб социалистической реконструкции Урала. В просторных светлых залах Уралгипромера, Магнитостроя, Уралмета, Уралпромстроя со стальных острых языков ресфедеров на белизну ватмана стекает четкими линиями тушь — это сочиняются планы гигантов Уральской промышленности, реконструируемых заводов, энергетических баз».

Заметьте, какой образный язык. Своя своих не познаша. Мариенгоф и Ивнев не пришлись ко двору УралАППа. Между тем и Владимир Луговской в письмах к жене и сестре отмечал всё ту же мощь технической революции на Урале.

Наверное, Луговского мог ждать такой же маховик репрессий. Предчувствуя подобное развитие действия, он всякий раз бежал в экспедиции. Это его спасало. Но история литературы знает и другие случаи. Другой близкий друг Николая Тихонова — Вольф Эрлих. Он, как и Луговской, был в очередной экспедиции на окраинах СССР, но его нашли и вывезли в Ленинград, где и расстреляли.

До Великой Отечественной войны Владимиру Александровичу несказанно везло. Но случился перелом всей линии судьбы, после которого — тяжёлая моральная травма на фронтах войны, эвакуация в Ташкент, пьянство, бродяжничество и прочее. Но Луговской находит силы, чтобы переродиться. Был базарным дервишем — стал снова в первый ряд советских поэтов.

Прилепин расписывает занимательную историю. Когда Луговской оказался в Эстонии, долго разыскивал кого-то. Наконец, подъехав к искомому дому в сопровождении своего младшего товарища, застыл в нерешительности. В итоге развернулся и поехал обратно. Так не состоялась встреча с Игорем Северяниным. По-своему удивительная история, которую можно смело описывать в прозе.

Самое интересное в биографическом очерке Прилепина — истории о женщинах. И Елена Булгакова, и Анна Ахматова, и Тамара Груберт, и Елена Быкова, и Ирина Голубкина, и Ольга Шелконогова, и Сусанна Чернова, и француженка Этеньетта — каждая вдохновляла Луговского, о каждой находится пара добрых слов. О каждой — стихи.

Дай мне руку.
Может быть, впервые
Я узнал такую простоту.
Пролетают блики огневые,
Превращаясь в песни на лету.

Вижу сад и тень от пешехода,
Пляску листьев, медленный баркас.
Мчится с моря шумная свобода,
Обнимает и целует нас.

Прилепин, мастер мелких деталей, часто проговаривает важные вещи. Например, про распоряжение Сталина — вывезти из полублокадного Ленинграда Анну Ахматову. Прозаик вообще всякий раз старается показать, что, несмотря на весь ужас 1930-х и послевоенных годов, высшие властные фигуры и структуры старались действовать на благо народа. Пусть у них были свой вариант действий и своё понимание блага, но всё-таки были. Это тоже важно, особенно сегодня, когда из каждого печатного рупора о советской эпохе говорится исключительно крикливо и в непристойных тонах.

Книга удалась. Хотя бы потому, что вызывает живую реакцию. Так, писатель Максим Кантор раздражённо заявляет: «…стараниями всей этой оголтелой своры — Шаркунова, Прилепина, Проханова Холмогорова, Межуева — в русские великие гуманисты запишут ордынскую сволочь: Мариенгофа (пьеса против космополитов), Луговского («к стенке подлецов, к последней стенке»), Ивана Ильина (ординарный русский фашист)». Орфография автора сохранена. Можно подумать, что в «грехопадении» не были замечены Мандельштам, Пастернак или Ахматова. Что ж, в великие русские гуманисты ещё попадут многие случайно или неслучайно забытые советские писатели. И Николай Тихонов, и Александр Фадеев, и Вольф Эрлих, и многие другие.

Алексей Колобродов, журналист и литературный критик, в рецензии на «Непохожих поэтов» («Свободная пресса», 20 декабря 2015) написал: «Привлекательность биографических очерков Прилепина в цветущем богатстве контекстов. Это и впрямь сад расходящихся тропок: можно потянуть любой сюжет, хронотоп, имя — и выстроить нечто уже самостоятельное». К этому можно добавить и определённую новизну в литературоведческих разысканиях Прилепина. Они тоже играют не последнюю роль. Если в ситуации с Мариенгофом мы это можем смело утверждать, то, когда заходит речь о Корнилове и Луговском, на этот вопрос должны ответить их исследователи.

А закончить наш разговор хотелось бы на поэтической ноте:

В моей стране
Как будто я приёмыш,
У славы —
Нелюбимый сын.
О, время, я боюсь что сразу
Поседеют волосы,
Одним лишь глазом загляну
В твои пустые водоёмы.

Это отрывок из стихотворения Анатолия Мариенгофа. Но такую сентенцию мог вывести каждый из разбираемых Прилепиным поэтов.

Хочется верить, что после «Непохожих поэтов» разговор о Мариенгофе, Корнилове и Луговском продолжится. Как сейчас нет-нет да и поднимается со дна исторического омута Леонид Леонов.

Если не будет разговора, Прилепин продолжит. Недавно он вместе с Ричардом Семашковым анонсировал новый музыкальный альбом на стихи любимых поэтов. Что-то уже звучало (трек «Есенин» — на стихи «Снова пьют здесь, дерутся и плачут», несколько треков на стихи Бориса Рыжего), что-то мелькало (треки «Тепло» и «Ушла» — с аллюзиями на Мариенгофа). Стоит ожидать треков на стихи Ивана Приблудного, Бориса Корнилова, Владимира Луговского и многих других прекрасных поэтов.