Творить по-русски
Свиридов, несомненно, самый национально сознательный среди русских композиторов. Будучи ярким представителем плеяды отечественных музыкальных гениев, он единственный развернуто выразил свои убеждения не только в партитурах.
Опубликованные впервые в 2002 году усилиями племянника композитора, музыковеда
В новое издание (Георгий Свиридов. Музыка как судьба. — М.: Молодая гвардия, 2017) включен дополнительный материал. Оно снабжено комментариями составителя, в которых тот разъясняет позицию своего великого дяди, а где-то пытается отвести от него обвинения в личной или национальной пристрастности и чрезмерной резкости суждений.
Язык Свиридова сочен и образен, характеристики снайперски точны, актуальны, когда надо — злы: Ельцин — «коммунист-расстрига», Ахматова — «шахматная королева», составленная из осанки и высокомерия, у Пастернака словарь «подмосковного дачника», у Бродского нет никакой свежести, все как в комиссионке. Особенно достается Маяковскому. Самое мягкое — определение Лили Брик как «местечковой Лауры».
Никакого злоязычия тут нет. Для Свиридова культура — не пространство личностного самовыражения, а великое служение национальному духу. «Высшее искусство — это национальное искусство. В нем есть ко всему прочему, понятному всем, еще главное, глубинное, почвенное, которое должно быть доступно уже не всем».
Композитор с любовью пишет о тех, кого считает героями родной культуры, — о Есенине, Блоке, Рубцове, писателях-«деревенщиках». Но если видит чужеродность, фальшь, порчу, «микробуржуазность» (его собственный термин из очень глубокой социологической классификации видов буржуазии, где «советская микробуржуазия — самая злобная»), выносит оценку без обиняков.
Свиридов отрицает «философствование» в музыке. Много раз подчеркивает неприязнь к ремесленничеству, сделанности, умствованию. Его творчество — это устремленность ко все большей простоте, попытка прийти к тому, чтобы музыка была неуловима, переходила в песню. В конечном счете он хотел бы, чтобы голос полностью восторжествовал над инструментом, — и добился этого в своих есенинских поэмах, «Пушкинском венке», «Песнопениях и молитвах».
Однако отказ от умствования не значит отсутствие осмысления. Поражаешься тому, насколько цельно и продуманно философское, мало того — богословское мировоззрение Свиридова, которому подчинена его эстетика. Прежде всего это стопроцентное православие, глубокая и искренняя, сознательная вера в Бога. Западная музыка — музыка смерти, она не идет дальше распятия, русская музыка устремлена к Воскресению, замечает композитор.
Вот только светлой христианской радости все меньше остается места в современном мире. Свиридов всесторонне анализирует образ Зла, который развивается в европейской культуре XIX-ХХ веков. От изображения силы, загадочности темного начала переходят к уверенности в его непобедимости, а отсюда — к пораженчеству, смакованию, пропаганде. Свиридов с безжалостностью анатома фиксирует расползание этой раны в европейской и русской музыке, не щадит даже былых кумиров и учителей, когда они переходят черту духовной капитуляции.
И уж совсем без всяких сантиментов относится к современным ему шулерам от музыки, забивавшим при благосклонности советских партийных верхов эфиры Гостелерадио, концертные площадки, профильные журналы. Для этой, надо сказать, весьма сплоченной группы Свиридов был врагом № 1. Именно потому, что выступал с целостной, глубоко продуманной программой возрождения русской национальной музыкальной культуры. На съезд композиторов РСФСР в 1973 году ленинградская делегация ехала отстранять Свиридова от руководства под лозунгом: «Покончим с «Деревянной Русью». Название свиридовской кантаты на слова Есенина было символом всего, что они ненавидели.
Не востребованы оказались планы возрождения русских хоров, не нашел понимания подход к музыкальному образованию, которое должно иметь в основе народную песню и духовные песнопения, а не нотную тетрадь Баха. Ведь с чужеземца, пусть и великого, не может начинаться национальная музыка. Свиридов с особой горечью пишет, что советский ритуал вообще оторвал нас от корней — женились под Мендельсона, в последний путь отправлялись под Шопена.
Самые острые и болезненные рассуждения маэстро, где его талант достигает великой публицистической силы, связаны именно с отчуждением русского человека от родной культуры, произошедшим в ХХ веке под влиянием революции, безбожной диктатуры, под крылом которой размножились космополитические легионы.
«Эти люди ведут себя в России, как в завоеванной стране, распоряжаясь нашим национальным достоянием, как своей собственностью, частью его разрушая и уничтожая несметные ценности». Композитор с гневом вспоминает, как «во дворе Московской консерватории горел костер, в котором сжигались ноты классиков». Но и левачество 20−30-х, на взгляд нашего гения, сменилось омертвелым соцреализмом, затем упадочной додекафонией и циркаческим поп-американизмом. Все это были ступени вниз, все дальше от русского начала.
Свиридов отлично осознавал, что собственным творчеством бьется за жизнь отечественной традиции. Но он совсем не мыслил свой бой «арьергардным», уверен был, что будущее — за возрождением национальной музыки в России и в мире. «По прошествии более чем полувека выяснилось: искусство, которое считалось архаичным, устаревшим, оказалось смотрящим вперед, необыкновенно современным».
И в этом своем сражении он воодушевлялся высочайшим национальным духом. «Я русский человек! И дело с концом. Что еще можно сказать? Я не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Hо вот я такой как есть — русский человек. И этим горжусь… Надо гордиться, что мы — русские люди!»
Чтение «Музыки как судьбы» — громадный умственный и эмоциональный труд. Ощущаешь, что подключаешься к линии серьезного духовного напряжения, вынужден подняться на ту высоту, где царит гений, причем не смутный и безотчетный, но мыслящий, принципиальный, резкий, целеустремленный. Эта книга буквально перековывает тебя — потому одновременно и болезненна, и обязательна к прочтению.