Владимир Новиков: Кто выше Пушкина?
Александру Сергеевичу - 215, в малой серии ЖЗЛ вышла его новая биография.
Это очень важно понимать: книжки о Пушкине, научные и популярные, пишут так, будто ему и правда сто, сто пятьдесят или вот - двести пятнадцать лет. Это никогда не сам по себе Александр Сергеевич, но Пушкин плюс та тележка времени, на которой мы успели проехаться без него. То есть Пушкин плюс советская власть и электрификация всей страны, Пушкин плюс глобализация и постмодернизм и прочие плюсы из сусеков вечности. Ещё Пушкин - это, как правило, "мой Пушкин", то есть подвергнутый тщательному отбору. Он, как вишенка на торте авторских эмоций и прозрений. Ходят и более распространённые версии Александра Сергеевича. Он может быть "монархистом", "патриотом", "донжуаном", "однолюбом", "космополитом", "пророком и учителем"… Однажды филолог, профессор Московского университета Владимир Новиков насчитал у Пушкина не менее 20 таких амплуа, включая "дурака" – по Писареву и Хармсу.
В своей новой книге он рассказывает о Пушкине самыми ясными словами и в пределах его 37-летней жизни. В предисловии цитирует Виктора Шкловского: "Пишем для человека, а не для соседнего ученого". Всё – для того, чтобы получилась "простая и внятная биографическая книжечка", подобная куску хлеба, а не кондитерским излишествам, чтобы читатель "мог почерпнуть не концепции и гипотезы, а самые необходимые первичные сведения". Теперь такая книжечка есть. Вот фрагменты, опубликованные "Новым миром"
Изданная также в серии ЖЗЛ книга Новикова о Владимире Высоцком выдержала семь переизданий, и о ней много спорили. Затем последовало жизнеописание Александра Блока. Об этих книгах, об их героях и о современной литературе с Владимиром Новиковым побеседовал Дмитрий Бавильский.
Владимир Иванович, возможно ли сегодня какое-то новое решение, подача биографии Пушкина?
- А не надо никаких решений. Как сказано в известном романе: «А не надо никаких точек зрения. Просто он существовал, и больше ничего». Прежде, чем начать свой безыскусный рассказ, я проделываю операцию под названием «эпохе» - с ударением на последний слог. То есть - выношу за скобки всё написанное и сказанное прежде - а это несколько тонн пушкинистики, прочитанной мною за последние полвека. Приведу энциклопедическую цитату, которая точно определит мою установку: Осуществляя эпохе?, субъект исключает из поля зрения все накопленные историей научного и ненаучного мышления мнения, суждения, оценки предмета и стремится с позиции «чистого наблюдателя» сделать доступной сущность этого предмета.
Тогда возможно ли в наши дни принципиально новое знание о Пушкине? Какие-то находки, уточняющие уже известные сюжеты его жизни?
- Возможности изучения Пушкина бесконечны. Неспешно выходит Полное академическое собрание сочинений – пока лишь три тома из двадцати. Комментарии к нему содержат бездну значимой информации. Продолжается академическая книжная серия «Пушкин в ХХI веке», в составе которой появляются ценные тома «Хроники жизни и творчества А.С. Пушкина». Сравнительно недавно вышли книги «Пушкин и Англия» Александра Долинина и «Пушкинская Франция» Ларисы Вольперт. Уверен, что этому процессу углубления и уточнения знания о Пушкине - конца не будет.
Можно ли определить количество книг, которыми вы пользовались во время своей работы? Что из этой библиотеки вы бы выделили и порекомендовали вашему с Пушкиным читателю?
- Сюда входит весь круг моего чтения за всю сознательную жизнь. Есть книги, которые предназначены только для специалистов, например, два огромных тома «А.С. Пушкин. Документы к биографии», вышедшие в Петербурге в 2007 и 2010 годах.
А что можно порекомендовать нормальному читателю, живущему в нормальной квартире и не склонному превращать её в библиотеку… Рядом с компактным десятитомником Пушкина я бы поставил худлитовский двухтомник его переписки, двух- или трёхтомник «Пушкин в воспоминаниях современников», книгу Лазаря Черейского «Пушкин и его окружение» - это словарь знакомых Пушкина, книгу Юрия Тынянова «Пушкин и его современники» и его же неоконченный роман «Пушкин», книгу Юрия Лотмана «Александр Сергеевич Пушкин», а также биографию Пушкина, написанную Ириной Сурат и Сергеем Бочаровым. Остальное – по вкусу. Мне, например, субъективно близка книга лидера кадетов П.Н. Милюкова «Живой Пушкин». Кстати, в той же партии состояла и Ариадна Тыркова-Вильямс – автор двухтомника «Пушкин» в большой серии «ЖЗЛ». Кадетский дискурс в пушкинистике оказался плодотворен. Недаром Довлатов в «Заповеднике» шутит: «Внутри я – конституционный демократ».
Я правильно понимаю, что чем «новее» исследование, тем оно интереснее?
- Не столько интереснее, сколько точнее. Начиная с того, что дом, где родился Пушкин, указывается по-новому после статьи С. Романюка во «Временнике Пушкинской комиссии» 1979 года. Книга П.Е. Щёголева «Дуэль и смерть Пушкина», может быть, и интересна, но многое в ней просто опровергнуто позднейшими исследователями.
Биография, конечно, должна быть “up-to-date” – обновляться и не повторять былых ошибок и предрассудков.
Какой самый важный урок вы вынесли из чтения книг своих предшественников?
- Уважая все существующие точки зрения, сам старался избегать «концептуальности», автоматической установки при обращении к фактам. Хотелось дать слово самой жизни Пушкина. В книге я прямо спорю с теми, кто искал у Пушкина «утаённую любовь» - целый сборник материалов, и весьма ценный, вышел под таким названием в 1997 году. До тех пор, пока я не писал биографии, у меня тоже был свой «концепт», своя кандидатка на роль «самой-самой» пушкинской женщины до женитьбы. Теперь об этом вспоминаю с улыбкой.
И еще. Очень соблазнительно «родить» сенсацию. Доказывать, что у Пушкина была интимная связь со свояченицей Александрой, или утверждать, что Пушкин написал весь текст «Конька-Горбунка». Но – спасибо Цицерону и университетской латыни:
Prima lex historiae, ne quid falsi dicat - Первое правило истории – не допускать лжи.
И ещё я вовремя прочитал рассказ Леонида Юзефовича «Поздний звонок», где герой-историк получает справедливый укор от человека, чьего отца он нечаянно оклеветал в своей книге: Не знаешь – не пиши.
Что побудило вас приступить к работе?
Новый книжный замысел вызревает подсознательно и проясняется в минуту, когда уже стоишь на краю. Не только у меня, наверное. И вот как-то, дойдя до полного отчаяния, спрашиваю Ольгу Новикову: что, если я, после книг о Блоке и Высоцком, дерзну написать в Малой серии книжечку о Нём? Она отвечает: Jamais deux sans trois - это как бы «Бог любит троицу». Пушкин ведь – Француз по лицейской кличке. На чужом языке это прозвучало успокоительно и послужило последним толчком.
В том, что книгой о Пушкине вы занялись после Высоцкого и Блока есть какая-то логика обратной перспективы?
Да, и эту обратную перспективу еще в 1969 году прочертил Высоцкий в своем произведении «Посещение Музы, или Песенка плагиатора», которое он начинал петь в нарочито прозаической манере: Меня вчера… сегодня Муза посетила. Посетила, так немного посидела и ушла, а потом понемногу переходил на решительный тон:
И все же мне досадно, одиноко:
Ведь эта Муза - люди подтвердят! –
Засиживалась сутками у Блока,
У Пушкина жила не выходя.
Какая Муза? Эвтерпа? Эрато? Наверное, все-таки Муза поэтического демократизма. Под этим знаком работали все трое.
Их что-то ещё объединяет, кроме демократизма?
- Абсолютная легендарность, обретённая при жизни. Рациональное отношение к славе: все трое не упивались ею, как наркотиком, не алкали ещё большей популярности, а незамедлительно переправляли этот эмоциональный ресурс на производство новых текстов. Потому так много успели.
Идеальный баланс уединённости и общительности. Все трое могли запереться, уйти в себя для работы – и в то же время не уставали интересоваться другими людьми. Этим обеспечивается универсальность их художественных миров.
Ни Пушкин, ни Блок, ни Высоцкий не сколачивали вокруг себя закрытых компаний и сообществ. Все трое любили захаживать в самые разные «тусовки», слушать и набираться впечатлений.
Каждому, естественно, доводилось публично исполнять собственные произведения: «Бориса Годунова», «Незнакомку», «Баньку по-белому»... Но никто особо не замечен в публичном многоговорении. Любимая форма контакта у всех троих – разговор с глазу на глаз с другом. Дружб у всех множество, как и любовей.
Вот такая антропология меня теперь занимает. Без нее филология делается умозрительной и бумажной.
Вольно или невольно, но у вас получилось что-то вроде трех этапов «национально-освободительного движения», совсем как в статье Ленина «Памяти Герцена». А Пушкин, Блок и Высоцкий олицетворяют три этапа русской цивилизации.
- Ну, триадный принцип Ленин у Гегеля перенял. Но, в общем, вы правы: есть такая линия в истории русского поэтического слова. И пока она не имеет продолжения. Вы подняли общецивилизационный вопрос, который и меня волнует с давних пор.
Триадность – признак конечности. А мне всегда хотелось верить, что в этом мире всего по четыре. Кончается ли Россия? Или, может быть, четвёртая четверть - это то, чего человеку не дано увидеть при жизни? То, что Юрий Олеша приветствовал словами: Да здравствует мир без меня!
Тогда кто бы мог быть четвёртым вашим героем?
- Кто выше Пушкина? Только Иисус Христос. И в серии ЖЗЛ, где есть, скажем, книга «Моисей», очень уместна была бы книжка о Христе. Чтобы граждане нашей якобы православной страны могли узнать, что такое Сретение, Тайная вечеря, Гефсиманский сад. Но мне кажется, что такую книжку должен написать кто-то «красивый, тридцатитрехлетний».
А я хочу ещё завершить документальную повесть об оригинальнейшем филологе и человеке Михаиле Викторовиче Панове (1920- 2001). Это фонетист, реконструировавший, скажем, произношение Петра I. Исследователь поэзии, продолживший дело Тынянова и Шкловского и открывший алгоритм исторического движения русского стиха от Ломоносова до наших дней. Если бы он возглавил филологическую науку в 1970-е годы, судьба этой отрасли была бы иной. Если бы люди, похожие на него, руководили экономикой и политикой, нынешняя судьба России могла сложиться более счастливо.
В Европе высока плотность писателей и текстов в каждом столетии. У нас отдельные культурные герои и тексты отстоят друг от друга на длинные дистанции. Русская культура выглядит разреженной. Плотность набирается в ней, кажется, лишь к концу XIX-го века и полноценно расцветает лишь в Серебряном веке.
- Есть очень сходное ощущение. Только «плотность» я вижу и в 1920-е годы. Скажем, авангардная живопись, на мой вкус, разнообразнее и богаче, чем «мирискусническая». Плотен ряд прозаиков-новаторов. Взять хотя бы родившихся в 1894 году: Бабель, Зощенко, Пильняк, Тынянов. А еще Булгаков, Олеша, Катаев, Ильф с Петровым. Платонов! Но давление времени - выражение В. Каверина в романе «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» - всё сплющило.
В годы «оттепели» сформировалась высокая плотность поэтического ряда. Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Межиров, Самойлов, Слуцкий, Тарковский – в Москве. Бродский, Кушнер, Рейн, Соснора – в Ленинграде. Айги, «лианозовцы», питерская «филологическая школа» - в Андеграунде. Плюс авторская песня. И опять – давление времени. Но самая опасная ошибка стариков – апокалиптическое восприятие собственного естественного конца. Поэтому я себя порой одёргиваю. Смотрю на нынешних университетских выпускников, родившихся в 1992 году, и думаю – вопреки нынешней идеологической моде: вот они, «рождённые не в СССР». Может быть, их сила и свежесть ещё создадут новую плотность.
Чем вы объясняете такую особенность русской культуры?
- Тем, что широка страна моя родная. Не смогли мы освоить пространство, данное нам исторической судьбой. Взглянуть хоть на Сибирь, откуда я родом. Низкая плотность населения, низкий цивилизационный уровень. В современной России и бытовая культура, и «духовность» - удел меньшинства. Для нашей с вами профессии это оборачивается дефицитом читателей.
Интересно было бы услышать, на кого вы сейчас ориентируетесь и за кем в литературе пристрастно следите.
- Ориентируюсь на Владимира Маканина, сочетающего в своей работе модернистские, постмодернистские и реалистические инструменты, играющего на них свою музыку. Его сила, кстати, ещё и в том, что он не сочиняет стихов, а весь свой поэтический импульс внедряет в прозу. Ориентируюсь на беспощадно-аналитическое романное письмо Ольги Новиковой. На Олега Ермакова, у которого стараюсь перенять технику пластичности.
А слежу – и пристрастно, и беспристрастно - за всеми. Есть такая профессия: рассказывать учащейся молодежи о современных писателях. Как профессор кафедры литературно-художественной критики факультета журналистики МГУ я продолжу в сентябре читать курс «Современный литературный процесс» магистрантам. В течение года они услышат от меня множество актуальных литературных имен. Впервые услышат, ибо современные СМИ о нынешнем писательстве молчат – словно по команде какой.
Наше общество, точнее, необщество, по философу Мерабу Мамардашвили, игнорирует текущую словесность, в результате чего всё более дичает. Так вот, на лекциях пойдет речь об антиутопиии Сорокина и Пелевина (всё больше становящихся похожими друг на друга). О социально-психологической прозе Сенчина и Шаргунова. О возвращении поэтики классического модернизма у Татьяны Толстой, Михаила Шишкина, Ольги Славниковой, Александра Иличевского, таллиннца Андрея Иванова. Об историко-культурном постмодернизме Юрия Буйды и Владимира Шарова. Об экологическом реализме новомирцев Бориса Екимова и Виктора Ремизова. О неожиданном «шозисте» - певце «вещественности» - Дмитрии Данилове. Об Александре Снегиреве, продолжающем весёлую гедонистическую линию Валерия Попова. Никого не забуду. Только вот общего «изма» для текущего момента пока не придумалось.
Кстати, какая связь между игнорированием современной литературы и дичанием общества?
Вы, конечно, заметили, что сегодня даже филологи не стыдятся изрекать: «А я современной литературы не читаю». Очень сдерживаю себя, чтобы не отреагировать репликой: «И по лицу вашему это заметно». Потому что выражение лица у такого «игноранта» - стадное. Он знает только «за» и «против», «левое» и «правое».
А вот человек открывает свежий номер толстого журнала. Видит стихи нового поэта. Хороши они или плохи? Это надо решить самому, без подсказки, посмотрев на текст с двух точек зрения разом. Вот новая проза, про которую никакая княжна Алина еще ничего не нашептала. Надо самостоятельно прочесть, понять и оценить – это незаменимый способ тренировки навыков той «тайной свободы», о которой писали Александр Пушкин, Александр Блок и Андрей Битов.