Застенчивый тиран. Двойственность проводника "красного террора"
Георгий Чернявский. Лев Троцкий/ Предисл. Р.Медведева. – М.: Молодая гвардия, 2010. – 666 с. (ЖЗЛ)
Троцкий относится к распространенной в начале XX века категории политиков, для которых политическая реальность является вторичной по сравнению с идеологической картиной мира. Политика для них неизбежно превращается в «искусство невозможного», ибо маниакальные усилия направляются на слом политической системы и воплощение в жизнь галлюцинаторного образа будущего.
Что любопытно, Троцкий неоднократно обыгрывал более опытного, старшего его на девять лет Ленина. Троцкий был первым эмигрантом-социалистом, возвратившимся в Россию с началом революции 1905 года. И уже через полгода стал фактическим главой Петербургского совета рабочих депутатов, вызвав не только ревность Ленина, но и уважительный отзыв («Что ж, Троцкий завоевал это своей неустанной работой и яркой агитацией»). Чернявский справедливо заключает: «Видимо, Ленин сожалел, что возвратился в революционную Россию поздно, уступив пальму первенства Троцкому. Возможно, воспоминания об опыте более чем десятилетней давности побудили его предпринять немедленные меры к возвращению в Россию в 1917 году, пойдя даже на риск путешествия через территорию Германии».
Именно Троцкий предложил провести захват власти в октябре под лозунгом «Вся власть Советам» (Ленин первоначально планировал осуществить переворот от имени большевиков). И подобный пиар-ход способствовал успеху рискованного начинания.
Основная черта, которая бросается в фигурах, подобных Троцкому, – это их двойственность. Художник Юрий Анненков вспоминал, как рисовал народного комиссара по военным и морским делам. Сеансы проходили в ставке, располагавшейся в конфискованном имении князей Юсуповых Архангельском. «Однажды, когда я заработался до довольно позднего часа, Троцкий предложил мне переночевать у него в ставке. Я согласился. Красноармеец постелил на удобном «барском» диване, в кабинете, чистую простыню, одеяло и положил подушку в наволочке с инициалами прежних хозяев имения… я загасил лампу и задремал, но сквозь дремоту вдруг расслышал неопределенный, затушеванный шумок. Я приоткрыл глаза и увидел, как Троцкий с маленьким карманным фонариком в руке, войдя в кабинет, прокрадывался к письменному столу. Он старался не производить никакого шума, могущего меня разбудить. Но ходить на цыпочках, «на пальцах», как балетные танцоры, было для него непривычным, и он терял равновесие, покачивался, балансируя руками и с трудом делая шаг за шагом. Забрав со стола какие-то бумаги, Троцкий оглянулся на меня: мои глаза были едва приоткрыты, и я сохранял вид спящего. Троцкий с тем же трудом и старанием вышел на цыпочках из кабинета и бесшумно закрыл дверь». Неожиданная деликатность для человека, возродившего римскую традицию «децимаций» (в полках, отступивших без приказа, расстреливали каждого десятого), придумавшего «заградительные отряды». Впрочем, тот же Троцкий в 1926 году сумел избежать кровопролития во время восстания в Башкирии, договорившись с его руководством.
Двойственность Троцкого проявлялась и в другом отношении. Как отмечает Чернявский, он «был смелым человеком и вместе с тем фанфароном, мастером позы, любителем эффекта в ущерб систематической работе по упрочнению своего положения, как и своих идей». Любовь наркома к эффектам, кстати, сильно раздражала Ленина, а после его смерти сыграла роковую роль. Формально Троцкий был сильнее Сталина (занимал более значимые посты), но первый «был прежде всего революционером, тогда как Ленин и тем более Сталин думали в первую очередь о сохранении власти». Недостатки в систематической работе и аппаратных интригах, не всегда правильные оценки расстановки и соотношения сил привели политика сначала к утрате постов, ссылке, а затем гибели в эмиграции.
Разумеется, есть в книге Чернявского и недостатки, являющиеся, как часто бывает, оборотной стороной ее достоинств. Удивляет желание автора всячески преуменьшить значение Троцкого-теоретика. Например, в рассказе о теории перманентной революции совершенно излишня следующая оговорка: «имея в виду, однако, что это не была научная теория, я полагаю, что термин «теория» в данном случае неприменим, что следует вести речь о концепции перманентной революции».
Огорчает и упрощение мотивов, движущих Троцким и другими историческими фигурами. Потепление отношений с Лениным в 1917 году, например, объясняется так: «Троцкий понимал, что стать единоличным диктатором ему не удастся (потому скорее всего к этому и не стремился), но оказаться в малочисленной группе высших вождей стало теперь для него непосредственной задачей».
Чернявский пишет, что после назначения на пост наркома по иностранным делам Троцкий «превращался в руководящего государственного деятеля высшего ранга в новом фантастическом образовании, которое не могло стать не чем иным, кроме как авторитарной властью, инструментом создания первой в мире тоталитарной системы, оказавшейся классической» (с. 199). Но существуют мнения (хотя и дискуссионные), что Египет, Ассирия и многие другие рабовладельческие империи Старого и Нового Света можно считать классическими тоталитарными системами. А как быть со Спартой, государством иезуитов в Парагвае, Французской республикой при якобинцах?
Повествуя о знакомстве с Ларисой Рейснер, отметая недостоверные слухи об их отношениях, автор, не приводя ни одного доказательства, вдруг заключает: «Тем не менее интимная связь «валькирии революции, как называли Ларису Рейснер, с наркомом была. Необычайно нежно для Троцкого и не без намека на близость Лариса описана в книге воспоминаний: «Ослепив многих, эта прекрасная молодая женщина пронеслась горячим метеором на фоне революции. С внешностью олимпийской богини она сочетала тонкий ироничный ум и мужество воина»...» (с. 279). Где Георгий Чернявский разглядел намек на близость? Пересечение жизненных траекторий ярких личностей отнюдь не всегда увенчивается интимной связью. Желание уложить революционерку с внешностью олимпийской богини в постель к Троцкому, конечно, простительно. Но такие заключения следует делать более осторожно и аргументированно.
Заметим, что противоречивость, двойственность Троцкого, сочетание черт человечности, жесткости и эгоцентризма делало его героем не только официоза, но и неподцензурной культуры, анекдота. Вот один из них. Появился у Троцкого новый денщик, и говорит ему Лев Давидович: «Разбуди меня, братец, завтра в семь». Утром денщик думает – сказать «просыпайтесь, ваше благородие» – обидится, все-таки революционер; обратиться «товарищ» – слишком фамильярно. Думал, думал и в итоге подходит к Троцкому, трогает его за плечо и говорит: «Вставай, проклятьем заклейменный». Не злой анекдот.
В годы Гражданской войны (пик карьеры нашего героя) бытовала еще одна шутка, описывавшая тогдашнюю экономическую и политическую ситуацию: «Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого». Серия ЖЗЛ выпустила прекрасные биографии Бродского и Высоцкого (правда, не тех), а теперь Троцкого (того самого). Можно сказать, что тема закрыта.