В марте 1956 года в Москве прошел ХХ съезд КПСС, на котором Хрущев выступил с докладом о «культе личности» Сталина и его последствиях. В докладе речь шла только о пострадавших партийных деятелях и военачальниках, но скоро появилась информация и о погибших деятелях культуры, и о том, что многие их коллеги оказались замешанными в репрессиях и доносах. Первый секретарь Союза писателей СССР Александр Александрович Фадеев пускает себе пулю в висок. Дейнека на фоне этого внешне держался прекрасно, что отмечали его студенты в октябре 1956 года (время восстания в Венгрии), когда он приходил в класс в Суриковском институте. Был ли Дейнека сталинистом и горевал ли в связи с разоблачением «культа личности» в 1956 году? Подтверждения этому не нашлось. Его ученики вспоминали, что он мог провозгласить тост за здоровье товарища Сталина. Но при этом долгое время оставался беспартийным и вступил в КПСС, только когда возникла перспектива избрания в президенты Академии художеств в 1960 году. Дейнека не выносил длительных заседаний с пустопорожними разговорами. На дворе уже другая эпоха, «культ личности» разоблачен, советский проект тускнеет, ему уже не нужны «архитектурные и художественные излишества».
Хотя период с 1954 по 1957 год считается периодом «наименьшей творческой активности» художника, в это время он много занимается преподавательской деятельностью. Одна из его учениц, Элеонора Жаренова, пишет, что Дейнека вошел в ее жизнь «энергично и резко» в 10 часов утра 1 октября 1956 года: «Распахивается дверь и врывается, а не входит, крепкий, широкоплечий, чисто выбритый, в прекрасном костюме, с улыбкой, где поблескивает золотой зуб, Александр Александрович Дейнека. Он представляется, оглядывает мастерскую и просит всё убрать — все старые драпировки, натюрмортные предметы, открыть для проветривания окна. Его постановки заставляли нас каждый день удивляться и творчески осмысливать свою работу. Он сразу же потребовал писать живопись только на чистых холстах и хороших подрамниках, заставляя иной раз делать черновой рисунок на бумаге, а потом переводить его на холст»*. Жаренова вспоминает, что ее с ее будущим мужем Владимиром Васильцовым после второго курса в Суриковском институте не хотели брать ни в одну мастерскую. И тогда их записали во вновь возникшую монументальную мастерскую Дейнеки, что для Жареновой и Васильцова «оказалось счастьем» (как не раз говорила Элеонора Александровна).
По воспоминаниям Жареновой, одна из первых постановок оказалась неожиданной. Следовало написать на фоне серо-холодной стены загорелую обнаженную модель, которую звали Рая и от которой отказались все профессора из-за ее загара — среди живописцев ценилась женская модель перламутрового, неопределенного цвета. «Для первого задания это было непостижимо. Написать обычной нашей цвето-фузой это было невозможно», — пишет Жаренова. В итоге она написала всю теневую часть почти чистой окисью хрома, отчего Дейнека пришел в ярость, поскольку не любил этот тяжелый цвет. Каждый раз при новой постановке он ставил перед студентами новые и более сложные задачи. Например, мог поставить совершенно белотелую фигуру на фоне сложного и пестрого с мелким рисунком ковра, который утром купил в комиссионном магазине.
Дейнека, по воспоминаниям Жареновой, сразу отметал темы для композиций, если чувствовал, что человеку чужда та или иная тема. Если студент брал спортивную тему, Дейнека мог ее отмести, если узнавал, что тот даже зарядку утром не делает. «А. А. Дейнека учил не столько изобразительному искусству, а более самому образу жизни и организованности в искусстве, не допускал никакой расхлябанной богемы», — пишет Жаренова. По ее словам, с приходом Дейнеки мастерская преобразилась. «Вместо тусклого света большие окна ярко освещали лаконичные постановки — одна или две обнаженные фигуры почти без драпировок — и живопись стала светлее и лаконичнее на больших холстах. Пропала боязнь просмотров ученых советов, боязнь отметок, робость перед чистым холстом», — пишет Жаренова и отмечает, что с первых же дней занятий Дейнека разговаривал со студентами как с коллегами по тяжелому художественному цеху.
«Несмотря на внушительную фигуру, внешнюю грубость и физическую силу, А. А. был невероятно чувствителен и раним», — отмечает мемуаристка. По ее словам, на тот момент «личная жизнь его не удалась». По этому поводу он любил подшучивать над собой. «Он удивительно чувствовал, именно чувствовал, человека, точно определял его характер и жизненную направленность, очень не любил посредственность и глупость, поэтому резко относился к плохим студентам, но с теплотой относился к нам с Володей, правда, говорил, что я — хороший художник, но с плохим характером (я думала как раз наоборот). <...> После каждого семестрового просмотра он приглашал всю мастерскую, в том числе обязательно натурщиц, в ресторан или несколько раз весной в день своего рождения на дачу в Подрезково, где сам готовил стол, и вся обстановка раскрывала более откровенно его тонкую интимную сторону жизни и творчества. На даче висели такие картины, которые он никогда не выставлял и ими дорожил. Очень любил цветы и сам за ними ухаживал и их выращивал, тонко подбирая один сорт к другому».
Общение студентов с Дейнекой не ограничивалось изучением тайн технологий и приемов. От него исходила и передавалась ученикам любовь к живописи, к жизненной самоорганизованности художника, любовь к сдержанным цветовым гаммам, в основе которой земляные краски, органичные в нашей жизни, любовь к естественному восприятию цвета и традиционному фресковому восприятию спокойствия и умиротворенности. По воспоминаниям Жареновой, Дейнека не терпел фальши и предательства. «Несколько раз он закрывал дверь мастерской перед Ученым советом, думая, что его проверяют и ему не доверяют», — вспоминает художница, отмечая, что Дейнека немало пострадал от несправедливости и враждебного отношения к себе чиновников, но при этом чутко и нежно относился к студентам. Однажды, во время пребывания в Ленинграде, студенты обмолвились Дейнеке, что им задержали стипендию и чтобы он, когда приедет в Москву, напомнил об этом институтскому руководству. «Александр Александрович, не говоря ни слова, проверил свои карманы — вытащил 600 рублей (в то время это были большие деньги) и отдал студентам, извинившись, что больше у него нет», — пишет Жаренова.
Дейнека мог без труда подвезти студентов на своей машине, если они далеко жили. Жаренова вспоминает, как они с мужем работали над росписями для международной выставки в Лондоне и не появлялись в институте несколько месяцев. Пришло время получать деньги за работу, и в кассу стояла небольшая очередь. «Вдруг прямо за мной встал Александр Александрович — я испугалась из-за того, что профессор понял наши пропуски занятий. Но Александр Александрович похлопал меня по плечу, сказав, что зарабатывать тоже необходимо — так гроза прошла мимо», — делится она в воспоминаниях таким эпизодом.
Среди студентов был известен случай, произошедший с Иваном Шацким, который никак не мог закончить дипломную работу на тему о пребывании советских моряков в Индии. Хотя до защиты оставалось чуть меньше двух недель, работа не клеилась. Дейнека время от времени заходил проверить, как продвигаются дела у дипломника, но рисунок был вялый, колорит неинтересный. Дейнека вошел в спортивный зал, где стояло огромное полотно, а Иван Шацкий отправился в магазин за коньяком и лимоном. Александр Александрович работал почти четыре часа, всё переписал и приказал ничего не трогать. На защите Шацкому поставили высшую оценку — пятерку.
По воспоминаниям Жареновой, нельзя утверждать, что Дейнека был идеальным учителем. «Он был очень непостоянен, непредсказуем. Сегодня мог говорить одно, завтра совершенно противоположное», — вспоминает она, отмечая, что Дейнека был подвержен настроениям и эмоциям. «Мог прийти в хорошем расположении духа, но, тут же наткнувшись около двери на мольберт, мог развернуться и уйти, хлопнув дверью. И, наоборот, приехав в институт после домашних неприятностей и поговорив с нами, молодыми, непосредственными и необтертыми еще жизнью, уезжал в совершенно хорошем настроении», — вспоминает Элеонора Жаренова.