25 января Павлу Васильеву исполнилось бы 65 лет.

Фотография из архива семьи Павла Васильева

Павлу Васильеву, самому талантливому спортивному журналисту 90-х, в субботу исполнилось 65 лет. Мне странно вдумываться в эти цифры, потому что когда-то я таскал первые свои тексты, совсем убогие, 35-летнему Павлу из «Московской правды».

Павел Александрович чуть морщился, читая. Ронял умеренно едкие слова, усмехаясь. Но отчего-то всё ставил в газету, почти не исправляя. Или отдавал назад, считая совсем негодным. Без опции что-то переписать и принести снова.

Он для меня и остался человеком не старым. А как раз таким — 35-летним. Без шарфа даже самой лютой зимой — зато непременно с поднятым воротником пальто.

Видя в 90-х авторов вроде меня на пороге «Московской правды», он не издевался, нет. Это было бы слишком прямолинейно для человека столь тонкого. Но в глазах его зажигался огонек иронии, снисходительности, без брезгливого оттенка. Я всё понимал, и меня пробирало. Наверное, любой понял бы на моем месте.

Собственные чахлые труды я называл статьями, но Васильев быстро отучил: «Всё это — заметки».

— А у вас? — переспрашивал я, отважившись на язвительность.

— У меня тоже заметки, — равнодушно, без вызова отвечал он.

Вот так Иосиф Бродский даже после Нобелевской премии называл созданное собой стишками.

В ту пору мне казалось — я стою на месте. Ничему не учусь. Хотя активно практикуюсь в журналистике. Возможно, так оно и было.

Мне хотелось спросить именно Васильева: «А как надо?»

Но я не спрашивал, потому что всё было в его собственных текстах. Казалось, научиться этому невозможно.

Я подражал как мог — и слогу, и походке, и даже поднятому воротнику. Вот так замечательный футболист Вадим Никонов (кстати, один из любимых героев в заметках Васильева) подражал гениальному Валентину Иванову, своему кумиру.

В ту пору Москва зачитывалась Довлатовым, вдруг открыв для себя «Чемодан», «Зону», «Заповедник». До трехтомника с рисунками Митьков было еще далеко, но крошечные сборнички уже присутствовали на всяком книжном развале.

Я глотал страницу за страницей, чувствуя — кто-то из моих знакомых очень-очень близко подошел и к этому стилю, и к юмору в самых незамысловатых сюжетах. Почти вплотную.

Сюжеты лежали под ногами — только нагнись. Кто-то и не заметит, а Васильев любой превращал в занимательный, ясный рассказ. Как и Довлатов.

Это Васильев уморительно описывал, как отправил визировать интервью Павлу Садырину, тренеру сборной. Тот ознакомился с листочками, вернул, произнеся: «Я тут одно слово исправил. Смягчил».

Уже дома Васильев разглядел исправленное. Что же там «смягчил» Павел Федорович? Жирно вымарав слово «струсил», Садырин приписал сверху «сдрейфил»...

А чем не сюжет — когда в работяге из соседнего магазина на Автозаводской узнал вдруг Павел Александрович бывшего футболиста «Динамо» и сборной СССР? Еще какой сюжет!

Вот сегодня я отыскиваю в книжке Васильева отрывок того рассказа:

«С такой же, но постоянной философской грустью в глазах смотрел на окружающий мир грузчик из магазина «Свет», что располагался по соседству. Грузчика звали Генрих Федосов. Когда-то, в другой своей жизни, он играл вместе с Яшиным».

*             *          *          *          *

Мне казалось: вот вырастет новое поколение корреспондентов, уж там будут таланты так таланты! Перекроют и Павла Васильева, и Сергея Микулика, другого кумира 90-х, и непостижимого Дениса Горелова из «МК», не разменивавшегося в своих текстах на спорт. Мне было ужасно интересно, какими они будут, эти юниоры?

Но пришло новое поколение, за ним еще одно и еще, а лучше Васильева никто не написал. Его заметки мне нравятся всё сильнее. Пришедшие молодые могли козырять разве что знанием языков. Васильев даже вывел закономерность, сидя со мной в редакционной столовой: чем больше языков знает юнкор, тем хуже пишет на русском.

В тот момент я порадовался, что знаю только один язык и на большее не претендую. Но озвучивать не стал. В присутствии Васильева внутренний цензор вообще ожесточался. Страшно было показаться идиотом — оттого произносилось далеко не всё, о чем думалось…

Васильев так переплелся с Довлатовым в моем сознании, что даже дочку его я называл Катей. Как и Довлатовскую. Тут же, вздрогнув, поправлялся: «Оля... Как там Оля?»

Кто-то, даже моложе меня, называл его «Паша» и на «ты», но я себе такого позволить не мог. Я чувствовал: ему такое не понравилось бы. Для меня Васильев Пашей так и не стал, только — Павлом Александровичем.

Фотография из архива семьи Павла Васильева

*             *          *          *          *

Я поражался — отчего талант такого масштаба сидит в «Московской правде», газете не самой читаемой даже тогда? Но еще удивительнее было бы представить неторопливого Васильева в «Спорт-Экспрессе», с его редакционной гонкой, ощущением цейтнота даже на утренней планерке. Или в «Московском комсомольце», где корреспонденты по узенькому коридору не ходили, а бегали. В эту редакцию меня, кстати, в 90-е и взяли на службу. Правда, ненадолго.

Я открываю книжку Васильева на случайной странице и вдруг натыкаюсь на подтверждение собственным соображениям.

«Мой друг Дима Пасынский уверяет:

— Тебе в редакции нечего делать… Ты плохо монтирушься с редакцией… Ты должен приходить в редакцию раз в неделю, обговаривать задание, обсуждать новости и… к станку. К домашнему станку. Вот тогда и ты будешь доволен, и читатель будет доволен».

*             *          *          *          *

«Московская правда» располагалась в том же здании возле метро «Улица 1905 года», что и «МК». То ли одним этажом выше, то ли двумя. Коридор был точно такой же — только здесь никто не бегал. Даже не принято было ходить быстрым шагом.

Зато в «Московской правде» были такие вкладки, которые хотелось коллекционировать, складывать в папочку и перечитывать время спустя.

Вкладку про спорт делали три журналиста большого дарования: Михаил Быков, Алексей Перфильев и Павел Васильев. Никуда не спеша, всюду успевали. Регулярно опережая юных, проворных коллег.

Громкую историю с переломом Юрия Тишкова переписывали вслед за Васильевым все-все-все. Одно издание — кажется, еженедельник «Футбол» — перепечатало даже фотографию Павла в больничной палате у Тишкова. Зачем-то пририсовав корреспонденту бороду. Что было немедленно высмеяно на страницах «Московской правды».

В той редакционной комнатке была особенная обстановка, нигде такую не встречал. Мне радостно вспоминать их свитера грубой вязки, доверху набитые пепельницы, по-особенному сконструированные предложения в разговорах. Отрывистостью дающие понять — вот где единомышленники! Этим людям и договаривать не надо, всё ясно. Даже очки у Перфильева и Быкова были одинаковые — что делало их похожими, словно братьев.

Ни в одной компании мне не хотелось стать своим так сильно, как там. Хоть гонорары в «Мосправде» были смехотворные. В «МК» — в разы выше. Но разве в гонорарах дело?

*             *          *          *          *

Я написал «исполнилось 65» — хотя правильнее говорить «исполнилось бы». Но я не до конца сжился с мыслью, что под Новый год Васильева не стало. 6 февраля будет 40 дней.

Юные корреспонденты, которых сегодня так много, знать не знают никакого Васильева. Но мы, родившиеся в 70-х, ошеломлены его кончиной.

Хоронили Павла Александровича 2 января. Москва морщилась от серой оттепели, изморози. Я, прыгая через лужи, в какой-то жуткой промзоне возле «Савеловской» искал ритуальное заведение, зазубрив адрес: Савеловский проезд, дом 10. А найдя, ужаснулся масштабам. Это фабрика смерти. Снующие туда-сюда черные фургончики. Бесконечный конвейер в ритуальных залах. Я суетился в поисках цветов, и мне указали на большой зал. Зашел и онемел: сотни пустых гробов на все вкусы и кошельки. За столами улыбчивые девчата готовы показать, рассказать, приоткрыть. Это похоронный МФЦ. Чуть разочарованы: «Вам только цветы? Это туда…»

Я был потрясен этим днем, раздавлен.

Фотография из архива семьи Павла Васильева

*             *          *          *          *

Все эти три богатыря из «Московской правды» отошли от спорта. Михаил Быков стал вдруг писать про полки царских времен, отважных гвардейцев. Леша Перфильев, недолго поработавший у нас в «СЭ-Футболе» ответственным секретарем, куда-то пропал. Изредка позванивал с дачи. Раз в два года.

Первым умер Быков. Как-то вдруг, совсем молодым человеком. Вторым, мне казалось, Павел Александрович. Я отправил сообщение на телефон Перфильева: «Умер Васильев». Через день пришел ответ: «Здравствуйте, Юра! Алеша тоже умер. Год назад. Это вам отвечает его вдова Анна».

Я не могу закрыть для себя эту страничку в памяти. Мне до сих пор хочется верить и в то, что все они живы, и будут еще книжки, заметки… Для чего-то же я сохранил в особой папочке ту вкладку в «Московскую правду»?

*             *          *          *          *

За «Торпедо» болели очень яркие люди. На трибунах «Восточки» можно было высмотреть Ширвиндта, Арканова и юного поэта-песенника Шаганова.

Журналисты за «Торпедо» переживали тоже не рядовые. Но никто не писал об этой команде так, как Васильев. Вообще-то про всех у него выходило здорово, но про «Торпедо» — это было что-то. Шустиков, Тишков, Чугайнов, тот же Никонов, молодой вратарь Харин говорили в его заметках так, что я слышал их голоса. И голос Чугайнова был совсем не похож на голос Харина.

Заметка про Вячеслава Колоскова озаглавливалась «Милые вы мои…». Я, прочитав, в ту же секунду ловил интонацию, любимую присказку Вячеслава Ивановича. Мне казалось — он один во всей Москве мог так произнести.

С женой. Фотография из архива семьи Павла Васильева

*             *          *          *          *

В последние годы Васильев был далек от футбола, который когда-то так любил. Пусть и написал книжку про футболистов прошлого в серию «ЖЗЛ». Но это было эхо былой привязанности.

Сосредоточился Павел Александрович на другой профессии — писал чудесные книжки про Москву, из корреспондента окончательно превратившись в литератора.

К слову «корреспондент» у него отношение было особое. Помню, как рассказывал про поездку на легендарную базу «Торпедо» в Мячково. Как, не стесняясь, переговаривались футболисты прямо при нем: «Гляди, корреспондент приехал!»

Васильев, усмехнувшись, замолкал и закруглял секунду спустя отточенным:

— Мы, пишущие, для них все — корреспонденты. Лев Толстой явился бы — точно так же сказали бы: «Толстой приехал, корреспондент».

Ему опостылело быть корреспондентом — а хотелось писать книжки. Желательно — в тишине. На даче. Не отвлекаясь даже на звонки. Я и не вспомню, когда мы созванивались последний раз — зато письмами от Васильева почта моя полна. Как сейчас понимаю, так даже лучше.

Не зря припоминал Павел Васильев как-то выражение Льва Филатова: «Хорош тот футбольный журналист, который может написать не только о футболе». Сам он мог, еще как мог! До такой степени, что в какой-то момент отошел от футбола вовсе. Сосредоточившись на темах занимательнее.

*             *          *          *          *

Гулять с ним по самым красивым бульварам и набережным было подарком судьбы. Вслушиваться в слова, которые адресовались и мне, и будто бы не мне, а куда-то в пустоту: «Вот в этом доме на Тверском бульваре познакомились Пушкин с Натальей Николаевной. Особняк Кологривовых…»

Его не особо интересовало, насколько удивлен я, потому что он сам удивлялся заново: это ж надо, Пушкин! Здесь, на этом месте, стены помнят!

Я легко запоминал — ага, Кологрив. Есть такой городок на окраине Костромской области. Там построен железнодорожный вокзал, но никогда не было железной дороги. В эти края я еще не доехал, но планирую. А эти, значит, Кологривовы? Очень легко запомнить!

Вот так Васильев мог рассказывать, в каком бы районе ни очутился. Указывал куда-то в полумрак Ходынки: «Вот на этом месте разбился Чкалов, даже камень стоит. Если не снесли…»

Я всматривался в лес многоэтажек, представляя, каким было поле еще недавно. Аэродром, последний взлет 35-летнего Чкалова. А до этого — кровавая коронация Николая II. На этом самом месте.

Москва Васильева была прекрасна даже в самую скверную погоду. Так тонко, так трепетно поданная тремя лаконичными штрихами.

Но последняя встреча с Васильевым случилась в совсем другой Москве — и эту январскую Москву 2025-го мне хочется стереть из памяти. Проклятый дождь, бездонные лужи с ледяными краями, череду черных машин, шаткий мост через железную дорогу…

Еще сильнее мне хочется приехать в эти края снова — и убедиться, что всё это дурной сон. Ничего не было.

Но ведь знаю, что было.

*             *          *          *          *

Я перечитываю последнюю его заметку из какого-то журнала про окрестности метро «Динамо», с которыми и у меня многое связано — становится тепло на душе: «Сколько мною положено на изучение отечественного футбола? Правильно — 25 лет. Четверть века служил. Верой и правдой. Не стыдно вспомнить теперь, дорогие товарищи. Не стыдно. Хотя местами — смешно. Помогала жена в этом безнадежном деле? Еще как!

Так ведь и между этими крайними точками прогулки есть что навестить, увидеть, повспоминать, погрустить и обрадоваться, сравнить, удивиться, вздохнуть.

Хватило бы силенок! Прохладно и задувает. Подмораживает, и солнышка пока нет. Стаканчик кофе в дорогу не будет лишним.

Кофе мы берем на улице Нижней. И тут же находим знакомые двери. К ним ноги, представьте себе, сами идут».

Эдуард Стрельцов. Фотография Виктора Евстигнеева

*             *          *          *          *

Я отыскиваю на полках книжки Васильева, которых, к счастью, много. Удивляюсь рукописным посвящениям — прежде не особо в них вчитывался. Думая, что Васильев всегда рядом. Еще много чего добродушного черкнет мне на собственных книжках. Автограф будет такой же размашистый — с резкой, подытоживающей длинным хвостом «в» на конце.

А вот сейчас глажу рукой эти строчки, понимая, что новых не случится.

Книжка «Дистанция» подписана: «Юре Голышаку, литератору». Зачитана так, что рассыпается в руках книжка «Футбольные люди». С ее обложки через годы доносится наказ: «С пожеланиями быть выше всяческих пожеланий».

Ее и открываю. Отыскиваю строчки, которые так понравились четверть века назад: «Ну как там Париж? — А он так степенно, выдыхая дымок: Раздули…»

Это главка про великолепного футболиста Папаева.

А вот про Эдуарда Стрельцова: «Я спускался вместе со всеми и считал мокрые асфальтовые ступеньки. И не хотел видеть его таким. Мертвым.

У домика, на котором электрическое табло, тесно. Подъезжают автобусы. Невдалеке, прямо на краешке поля, поминают. И плачут. Поминают и плачут. Очень много женщин, никогда не видел их столько на стадионе.

Пришел домой и записал в книжку: “Умер Эдуард Стрельцов. Июль 1990 года”».

Юрий Голышак, «Спорт-Экспресс»