Людмила Черная — о своей книге «Повседневная жизнь языческой Руси», попытке реконструкции быта и мышления дохристианского населения.

«Нарицающеся христиане, а поганьски живуще», — с негодованием писал Нестор о своих современниках. Знал бы летописец, что «поганьски» народ будет жить еще веками — исследователи считают, что христианство лишь поверхностно коснулось верований славян, а основа по-прежнему была языческой. Факт прискорбный для Церкви, но не для науки: по дохристианским отголоскам в народном мировосприятии впоследствии будут восстанавливать языческую картину мира. Правда, научный интерес к традиционной культуре у нас появился лишь в XIX веке, соответственно, описывать обряды и фиксировать фольклор стали только в позапрошлом столетии. С тех пор материала собрано огромное количество. Опираясь на него, историк Людмила Черная попыталась воссоздать жизнь наших языческих предков — их быт и нравы, обычаи и верования. Источником служили данные этнографии, археологии, лингвистики, скупые свидетельства средневековых авторов и даже апокрифы.

В итоге в книге предстает сотканная из разрозненных кусков картина — что носили и ели, на чем спали, как работали и воевали, ходили в гости и торговали, женились и умирали. Кроме того, из «Повседневной жизни языческой Руси» можно узнать, кого на самом деле изображали колядники, почему ели землю, отчего в бане мылись с мертвецами, почему овощи сажали с закрытыми глазами, зачем в гробу окошко и кто становился облакопрогонником, ради чего женили покойников и «зарезали» русалок, кто «глядел в воду» и что там видел. А еще какие рукава надо спустить, чтобы невозможно было работать. Из книги становится понятно, что для язычника потустороннее было явлением не исключительным, а повседневным, будничным, тем, что находилось все время рядом — стоило только нарушить зыбкую грань между миром «тем» и «этим». Кстати, черта, до сих пор присущая традиционной культуре, — там, где она еще сохранилась.

«Культура» поговорила с автором книги.

— Информация для книги главным образом получена из источников, рассказывающих о традиционной культуре XVII–XIX веков. Тем временем часть этнологов считают, что не стоит преувеличивать дохристианские элементы в народных верованиях. Нет ли в таком случае вероятности, что традиционная культура уже тогда содержала не отзвуки язычества, а «видоизмененное» христианство? Например, Масленица, которая признается языческим праздником: фольклорист Владимир Пропп видел в ней отголоски дохристианского культа умирающего и воскресающего божества, а некоторые исследователи считают, что праздник — лишь переосмысление Великого поста.

— Естественно, традиционная культура включала в себя христианство. Но я выбирала пласты, которые к христианству не относятся. Смотрела, что осталось от язычества. Та же Масленица не случайно отмечалась перед постом, как и Рождество недаром совпадало с периодом зимнего солнцестояния — таким образом Церковь пыталась вытеснить языческие праздники христианскими. А что до языческих элементов, то при желании их легко можно вычленить: например, оголение, катание по земле, ковыряние земли — действия, направленные на «стимулирование» почвы и, соответственно, на плодородие — они, безусловно, языческие. К тому же для людей, скажем, Средневековья, в двоеверии не было никакого противоречия: они могли отправиться в храм на молебен, а потом пойти в поле и совершить там свои обряды. Им надо было воздействовать на природу — самыми разными способами. И язычество для них было одним из таких способов.

— Воссоздать язычество сегодня пытаются и неоязычники, от которых ученые всячески дистанцируются.

— Говорят, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Так вот неоязычество — это фарс. Игра в мистику, в духовных лидеров... Удивительно, что телевидение этим увлекается — порчи, заговоры.

— Нашу городскую культуру тоже можно в каком-то смысле назвать языческой? Обилие потомственных гадалок, осиновый кол в качестве оберега, что продается в интернет-магазинах.

— Я бы не называла ее языческой, скорее суеверной. С другой стороны, взять, например, царя Алексея Михайловича — очень набожный человек, который при этом верил в сглаз и порчу. Страшно оберегал свою жену — чтобы никто не шел по ее следам, чтобы не смотрели в ее след... Суеверие, наверное, заложено в человеческой природе. А христианство — великая идея, взгляд на мир, который, может быть, не всем доступен.

— В книге рассказывается о религиозной безграмотности народа, которую отмечали иностранные путешественники: даже в XVII веке в Москве люди не знали символа веры, не могли сказать, во что веруют, отвечали — в то, во что их царь-батюшка. К тому же впервые полная Библия была опубликована лишь в 1663 году, да и это не значило, что ее читали после. Например, в народе бытовало мнение: тот, кто прочтет всю Библию, сойдет с ума. А что можно сказать о священниках, какова была их религиозная грамотность? Они ведь тоже участвовали в народных обрядах: в древности служили молебны перед дубом – отголосок культа дерева. А в XIX веке бабы катали попов по земле — чтобы лен уродился.

— Духовенство было разное. Бывало очень грамотное — и белое, и черное. Вспомнить хотя бы, какие библиотеки собирали в монастырях. Но встречались и безграмотные священники, которых поставляли «по мзде», то есть они платили за сан. Они заучивали тексты церковной службы и произносили их по памяти – не умели читать. Особенно это проявилось во время ереси стригольников XIV века и новгородско-московской ереси XV века — еретики выступали против поставления в священники по мзде. Что до участия в народных ритуалах — священники ведь сами бывали сельскими, выросшими в традиционной культуре, и тоже должны были, по их мнению, влиять на урожай. Поэтому применяли все методы. А уж кто во что верил — это теперь невозможно вычленить. Семиотик Борис Успенский, например, считает, что Велес — второй по значимости бог языческого пантеона — в народных представлениях трансформировался в Николая Угодника. И действительно, по свидетельству иностранцев, русские называли Николу «богом».

— Традиционную культуру уже два века как принято хоронить, а она все не умрет. Многое, о чем вы пишете в книге, воссоздавая дохристианские верования, до сих пор можно встретить: и сейчас в деревне расскажут, как соседка-ведьма в змею или кошку оборачивается, как просят разрешения у домового привести новую корову – чтобы та «пришлась ко двору», как леший по лесу «водит»...

— Я современностью не занимаюсь, но, мне кажется, традиционные верования естественны для человека, живущего в постоянном контакте с природой. Говорят, через поколения все это вымрет. Но где-то остается. У меня, например, была студентка из Каргополя — она разговаривала, как бабушка XIX века: поговорками, пословицами, у нее такие обороты встречались... Уверяла: «Мы, каргополы, можем жить только в Каргополе!» Или другая студентка — с Алтая. Она рассказывала, как тяжело умирала ее бабушка-шаманка — а по народным представлениям (и не только алтайским), колдун не может уйти из жизни, не передав знания. И вот бабушка никак не могла умереть. Родственники специально не пускали к ней внучку-студентку — шаманка хотела передать ей свое искусство. В конце концов разобрали крышу дома — таким образом ей «помогали» умереть. Иногда не верится, что такое происходит в наши дни.

— В книге вы признаетесь, что некоторые главы шли легко, зато долго не могли взяться за описание смерти и похорон.

— Дело в том, что книгу я писала во время пандемии. Вокруг все и так говорили о ковиде, болезни и смерти, а тут еще похороны описывать... Но тем интереснее было узнавать, как раньше боролись с эпидемиями. Например, во время начала мора совершали обряд опахивания: в плуг запрягали женщин в белых рубахах, с распущенными волосами, они проводили борозду вокруг села, то есть создавали символическую ограду, описывали круг — «идеальную», замкнутую форму. Таким образом вырубали себе из окружающего мира пространство, огораживались. Если эпидемия еще не началась, но была ее угроза, то, наоборот, выходили за пределы села, разводили костры и громко кричали, отпугивая болезнь. Потому что голос, крик – это нечто телесное. Как и взгляд. Поэтому для магических целей использовали «немую» воду, принесенную в полном молчании. Или, наоборот, весной девушки поднимались на пригорок и выкрикивали свое имя — чтобы соименные змеи на них летом не нападали. Чем громче крикнешь, тем дальше от тебя будет ползать змея... Вообще, в книге я не делаю никаких открытий. У нас работают замечательные этнографы, этнолингвисты, которые добывают материал. А я хотела его обобщить, осмыслить для понимания тела, телесности — у меня к этому давний интерес. Когда писала докторскую диссертацию, начала разрабатывать свой антропологический подход. Пришла к выводу, что в языческое время человек воспринимался как телесная единица. Его главная задача была сохранить свою телесную целостность, не потеряться в этом мире. И ритуалы были направлены на охрану границ, в том числе телесных, — все надо оберегать, закрывать, контролировать. Любые границы – телесные, пространственные, временные — для язычников имели огромное значение.

— Вы пишете, что праздники в нашем понимании и языческом — совершенно разные вещи. Праздник не радовал язычника, а страшил.

— Да. Согласно их представлениям, в праздники границы между «тем» и «этим» миром нарушались. Эта пограничность и рождала опасность. Потому, например, период зимнего солнцестояния — рубеж годового цикла – называли «страшными днями». В это время действовало множество запретов, один из них — запрет на работу. Само слово «праздник» идет от праздности. А праздный — значит пустой. Когда человек работает, время у него заполнено смыслом, он влияет на будущее, на урожай. А праздный день как бы выпадает из жизни.

— Что для вас стало самым неожиданным, когда собирали материал для книги?

— Ничего сверх моих ожиданий не было. Но на меня сильное впечатление произвели отдельные тексты. Например, описание похорон знатного руса у Ибн Фадлана, когда в погребальной ладье рядом с господином умертвили рабыню. Описание страшное, но реальное — понимаешь, что все так и было.

— Но ведь Ибн Фадлан описывал русов, то есть варягов?

— Да, это однозначно варяги. У славян таких жестоких обрядов не было.

— Тем не менее человеческие жертвоприношения были?

— Согласно источникам, были. Это и арабы отмечали. Но у славян человеческое жертвоприношение, как я понимаю, было крайней мерой, когда нет выхода и решить проблему, как казалось людям, по-другому невозможно. Их логику можно понять — они отдавали самое дорогое в обмен на милость высших сил. Ни о какой кровожадности тут не может быть речи. Это была осознанная, страшная жертва.

— А есть ли стереотипы о язычестве, которые вас приводят в негодование?

— Меня приводят в негодование не стереотипы, а некоторые вещи в самом язычестве (смеется). Я не феминистка, но отношение язычников к женщине меня не устраивает: ее неполноценность, «нечистые дни», когда женщину надо изолировать. Отношение к беременной, как к человеку опасному, в ней ведь второе тело зреет. Поэтому ее опять-таки нужно изолировать. И после родов — тоже. Остальное в язычестве мне понятно: если постичь эту логику, то выстраивается вся картина. Понимаешь те или иные действия. Например, на свадьбу в одежду жениху и невесте вкалывали иголки — в качестве преграды для нечистой силы. Или невесте чернили зубы и даже белки глаз: потому что рот и глаза — это отверстия, значит их надо закрыть, чтобы не проникла нечисть. Тем временем я слышала современную интерпретацию этого обычая — будто на Руси черные зубы считались красивыми... Но нет, логика у язычников была другая. Еще меня удивил обряд перепекания ребенка: больного или недоношенного младенца клали на хлебную лопату и засовывали в теплую печь, а доставали «новое», перепеченное дитя. Или ложная продажа — чадо отдавали кому-нибудь в окно, а потом получали якобы «другого» малыша. И имя ему могли поменять. То же самое происходило в обряде переименования взрослого больного — человека таким образом «заменяли» на здорового, и проблема решалась... Мне самой было очень интересно работать над книгой. Я понимаю, это всего лишь реконструкция, но в общих чертах, думаю, было так, как это описано.

Тамара Церетели, «Культура»