Анатолий Рясов в «Частном корреспонденте» о биографии "Джойс"

Кубатиев А.К. Джойс. Москва: Молодая гвардия, 2011
Алан Кубатиев написал весьма внятное биографическое исследование о Джеймсе Джойсе – без свойственного серии «ЖЗЛ» уклона в беллетристику и без углубления в собственные толкования художественных текстов героя биографии. Большее внимание автор биографии закономерно уделяет письмам и всевозможным воспоминаниям о писателе.
Как известно, Джойс отличался параноидальной внимательностью к мельчайшим деталям собственной жизни и без всякого чувства меры вкраплял их в собственные романы. Теперь у читающих Джойса в русских переводах появляется возможность подробно проследить все значительные события его жизни в их хронологической последовательности.
Наверняка западные биографы Джойса отличаются большей щепетильностью в подробностях, но можно с уверенностью утверждать, что в книге Кубатиева содержится масса фактов, способных заинтересовать даже искушённых читателей. Это и перипетии с книгоиздателями, и дружба с Паундом, Элиотом, Беккетом, и немыслимое количество перенесённых Джойсом операций на глазах, не уберёгших его от фактической слепоты в последние годы жизни. Книга развенчивает мифы о Джойсе-антисемите (подобные трактовки образа Блума не выдерживают критики) и Джойсе-буржуа – на протяжении всей жизни писателя то и дело настигала откровенная нищета (сочетавшаяся с безудержным транжирством и многолетним пьянством). Любопытно, что молодой Джойс подавал надежды как незаурядный тенор, а его жена говорила, что ему «стоило остаться в музыке, а не мучиться с литературой». Личности Норы Барнакл в книге уделено немало внимания, и хотя биография, конечно, не раскрывает всех семейных тайн, но позволяет приблизиться к пониманию того, почему эта мало интересовавшаяся литературой, плохо образованная дама стала для Джойса той, кем была Беатриче для Данте Алигьери или Гала для Сальвадора Дали.
Приводимые в исследовании биографические подробности помогают уловить истоки одного из главных тезисов эстетики Джойса: замещение религии искусством, а религиозного акта создания мира – поэтическим актом. По Джойсу поэт, а вовсе не священник, оказывается единственным, кто способен придать сущему цель и смысл. Разрыв Джойса с христианством, подробно отражённый в романах, был столь непоколебим, что двадцатилетний Джеймс (как и его брат Станислаус) за несколько часов до смерти матери отказался присоединиться к остальным членам семьи и преклонить колени в молитве. Автор биографии не забывает упомянуть и о том, что сорока годами позже Нора, разумеется, отказалась от погребальной службы по умершему Джойсу.
Важным эпизодом книги Кубатиева оказываются взаимоотношения писателя с дочерью. Знаменитая характеристика, данная светилам психоанализа («швейцарский Шалтай и венский Балтай»), и пространная рецензия Карла Густава Юнга на его роман («“Улисс” – такой же плод больного воображения, как и все современное искусство...») всё же не помешали Джойсу дать согласие на настойчивые просьбы знакомых показать свою дочь Юнгу. Однако первоначальное дружелюбие Лючии сменилось агрессией: «Этот жирный швейцарский материалист не получит мою душу». В данном контексте можно вспомнить о любопытном совпадении: во второй половине 30-х Джойс отвозит свою дочь в пригород Парижа Иври – в реабилитационный центр для душевнобольных, в котором десятилетием позже проведёт последние годы жизни другой знаменитый модернист – Антонен Арто.
Безумие своей дочери писатель отказывался признавать едва ли не до конца жизни, и даже при виде её смирительной рубашки Джойс продолжал утверждать, что это не болезнь, а та способность смотреть на мир, которую он сам предлагает в книге «Finnegans Wake». Издание этого романа, на написание которого ушло более пятнадцати лет, действительно стало скачком из привычного пространства в неизведанную надкоммуникативную вселенную, в которой все прежние измерения и критерии в один миг утратили если не смысл, то как минимум актуальность. «Создано произведение, которое не повествует о чем-то, а само является чем-то» (если вспомнить формулировку Сэмюэля Беккета). Джойс был расстроен тем, что большинству европейцев Вторая мировая война показалась событием более важным, чем издание «Finnegans Wake».
«Мне бы хотелось иметь язык, который стоит над всеми языками, язык, которому служат все другие. На английском я не могу выразить себя полностью, не придерживаясь тем самым какой-либо традиции», - рассказывал Джойс Стефану Цвейгу в период создания «Улисса». Конечно, жизнеописание не способно дать ответа на вопрос, как рождались эти тексты-эпохи, не вмещающиеся в те или иные литературные течения, но биографические подробности могут указать на то, почему Джойс не намерен был вписываться ни в какие направления и школы.