Д'Артаньян от философии
На открывающейся 7 сентября на ВДНХ самой крупной книжной ярмарке России, впервые будет представлена биография философа Александра Зиновьева. Историк литературы Павел Фокин — специально для знаменитой серии ЖЗЛ — сделал интересное исследование биографии 10 лет назад ушедшего из жизни мыслителя.
Он так ненавидел Сталина, что хотел его убить. Он причислил Сталина к числу величайших личностей в истории человечества. Он уехал из Советской России на Запад, и вернулся из Мюнхена в Москву навсегда. Он жесточайше высмеивал Советскую власть и считал советский опыт отдельным и ценным феноменом. Он любил друзей, бродил с ними по 8 часов по московским бульварам, ведя философские разговоры, а потом они угадывали себя в обидно карикатурных образах его романов.
И при этом он не скандалист и путаник, он — философ. Ключевая фигура в истории русской философии ХХ века.
Секрет правильного отношения к фигуре Александра Зиновьева открыл нам как раз один из его друзей. Когда увидел, как издевательски грубо и жестко он сам выведен в романе Зиновьева, очень переживал. В переживание включились родные. Мать говорила: я же его кофе поила! Красавица-золовка: да как он смел!
Красавицу-золовку он и оборвал словами: «Кто ты такая, чтобы судить об этом человеке?!»
Чтобы судить Зиновьева — его мысли, чувства, позиции, тон, виражи, срывы, протесты, присоединения — надо быть «кем-то таким». Суд над этим человеком требует от нас «его уровня» или не правомочен вообще.
Почему?
Когда в 1922 году из Петрограда в Штетин двумя рейсами отплыл «философский пароход», Россия села на абсолютную философскую мель.
У нас осталось два философских столпа на весь век — Алексей Лосев и Михаил Бахтин. Первого за непослушание цензуре отправили в лагерь, где он почти ослеп, и после такого ожога страданием уже не занимался философией, прятал свой мыслительный дар в филологию. Второй оказался в ссылке, одиночестве, забвении, а философский дар также вытесненным в филологический формат. И того, и другого, во второй — не лагерной — половине советской эпохи общество обнаружило как культурную драгоценность. К Лосеву пришел Юрий Рост, к Бахтину поехал Кожинов с компанией.
Теперь они изданы, и живут в истории нашим культурным оправданием. От них потянулась и произросла новая мысль (Владимир Бибихин, например, был секретарем Алексея Федоровича Лосева). Но вообще пейзаж ко второй половине ХХ века был страшен. Традиция мыслить и философствовать была убита — идеологичностью, тоталитарностью, несвободой (известность орудий убийства, увы, ничего не поправляет).
И все на факультете знали, что есть такой небольшого роста худенький парень, философ… С виду вроде бы человек. Но умеет мыслить…
И вдруг ниоткуда, без почвы и судьбы, культурного слоя, традиции, из ничего — казалось, из одного дерзновения, из самой ДЕРЗОСТИ БЫТЬ — явилась целая когорта людей и начала мыслить. Александр Зиновьев, Георгий Щедровицкий, Мераб Мамардашвили, Александр Пятигорский, Эвальд Ильенков. Это все были знакомцы — друзья, иногда друзья-враги — и это знакомство их создавало. Щедровицкого кто-то поспешит назвать методологом, Пятигорского — востоковедом, но по существу это были мыслители, оставившие блистательный след в русской культуре второй половины ХХ века.
Зиновьев был первым из них. Не по времени — по сути. Не будь его, и они могли бы не стать тем, кем стали.
«Младшие откровенно звали Зиновьева «Учитель». Пятигорский говорил, что Зиновьев «стал для меня на факультете всем», — напоминает в своей книге Павел Фокин.
А потом добавляет «Они были тремя мушкетерами от философии, а он — их д'Артаньян, вечный задира, бесстрашный искатель интеллектуальных приключений и битв».
Книга Павла Фокина, выросшая из долгого и уважительного вглядывания в биографию и личность философа, вчитывания в написанное им, дает нам замечательную возможность все-таки увидеть создавшую его «почву и судьбу». И вдохнуть чуть горький воздух невероятной смелости мыслить.
Представляем читателю «РГ» отрывки из книги.
Крестьянский сын приуготовлен к мысли
Вот и дошли. Дом одиннадцать. Такой же, как и прочие. Каменный, в два этажа. До революции принадлежал двоюродному деду Александра — купцу Бахвалову. Об этом извещала надпись на каменной балке над входом. Ну, если не «родовое имение», то, во всяком случае, не совсем чужое место. Все — легче. Михаил почему-то спускается по лестнице вниз, в подвал. Оказывается, они с отцом живут здесь. Какие-то люди выходят в коридор. Михаил говорит, что вот, приехал брат из деревни — учиться, зовут Саша, будет теперь здесь жить. Соседи! Всего, вместе с Зиновьевыми, пять семей. Общая кухня, уборная. Их «квартира» — N 3 — скорее походит на каземат: узкая длинная щель, темная, сырая, с маленьким грязным окном под потолком — мелькают ноги, стучат каблуки, грохочет по тротуару транспорт… Обстановка самая скудная. Стол, два стула, шкаф, железная кровать — отец и брат теснятся вдвоем. Еще один, продуктовый, шкафчик вделан в нишу возле окна, под ним — сундук. Теперь это его спальное место — его личных полтора квадратных метра жилой площади в Москве. В двух шагах от Садового кольца. Отца нет — где-то за городом на заработках. Михаил согрел чай, нарезал колбасы, хлеба и тоже ушел до вечера.
.Впору завыть от тоски. Он бы, пожалуй, тоже перекрестился — от ужаса, только у отца вместо иконы — на стене черный круг радиотарелки. Господи, что он тут забыл? Зачем он оставил Пахтино, мать, товарищей?
В этой каменной дыре он долго не протянет. Хотелось бежать в ту же минуту. Но он остался. Смирил свой страх, обуздал малодушие. Стал взрослым. Зиновьев — крестьянский сын. Мальчик, выросший в среде крестьянских ценностей, трудов и забот. Его ум сформировался в результате освоения крестьянского мира. В советской трактовке крестьянское сословие, в соответствии с марксистскими установками, подавалось как консервативное и малоразвитое, отсталое. Тому способствовало исторически сложившееся в России слабое развитие школ и грамотности на селе. Городские дети находились в этом плане в предпочтительном положении. Рабочие и ремесленники, получавшие специальное профессиональное образование, работавшие в условиях технического прогресса и постоянно обновлявшие свои профессиональные знания, выглядели по сравнению с крестьянами более развитыми. Однако на самом деле крестьянский мир сложнее пролетарского. Он требует от человека большего объема знаний, готовности непрерывно осваивать и обрабатывать постоянно поступающую и обновляющуюся информацию. Живущий в повседневном хозяйственном контакте с природой крестьянин общается с такими сложными, существующими автономно от него и по своим законам структурами, как поле, лес, воздушные массы, водоемы (река, озеро, болото). Занятый в первую очередь земледелием и животноводством, крестьянин должен обладать технологиями переработки и консервации полученных продуктов, владеть навыками мелкого ремесленного труда. Все это прививается и развивается с детства. Крестьянин — охотник и рыболов. Он дружит с пространством. Приметлив и наблюдателен. Готов к неожиданностям, находчив. Знание звериных повадок, как и человеческой психологии, открывается ему вследствие жизненной необходимости быть всегда начеку. Он осторожен и несуетен. Как и горожанин, крестьянин вовлечен в динамичную жизнь окружающего его социума — ближнего и государственного. Его историческое мышление формируется через предание и религиозное воспитание. Его метафизическое мироощущение носит более непосредственный и живой характер. Крестьянский сын изначально приуготовлен к интенсивной мыслительной деятельности. Эта ментальная работа носит специфический характер. Она по своей структуре отличается от той, которую выполняет профессиональный интеллектуал. Форма ее выражения носит практический, конкретный характер, часто облечена в образы и словесные формулы оперативного применения (пословицы и поговорки). Крестьянский ум серьезен, конструктивен и критичен (ироничен). В процессе школьной обработки крестьянский ум получает колоссальное преимущество перед умом горожанина, чья жизнь более стандартизирована и упрощена разнообразными регламентами и схемами. … Попадая в город, крестьянин робеет перед социальной стороной структуры города, он чувствует ее силу и, с одной стороны, выстраивает свою систему обороны, а с другой — изыскивает возможности овладеть этой силой, привлечь ее на свою сторону. Крестьянин в городе всегда чувствует себя одиноким. Он по определению — единоличен. И по определению — личностен. Степень индивидуализированности личности крестьянина в городе гораздо выше, чем представителей всех остальных сословий. И он всячески старается нарастить этот свой потенциал, приобщаясь к городскому знанию и практике. Оказавшийся в городе крестьянин в процессе адаптации не столько утрачивает свои изначальные качества, сколько прибавляет к ним новые, становясь в итоге более сильным и успешным, нежели коренной горожанин. Крестьянский сын, одаренный от природы талантом, в городе добивается выдающихся результатов.
Читал много, с упоением. Ходил регулярно в «тургеневку» и «грибоедовку» — знаменитые московские библиотеки. Тогда все читали много. Но подросток Зиновьев отличался настоящей одержимостью. Учителя смотрели на его увлеченность с недоверием. Рано еще. Что он может понять! Библиотекари, напротив, всячески потакали, допускали в хранилище к полкам. Он проводил там целые часы… Мог страницами цитировать «Войну и мир», «Великого инквизитора»… Выше всех ставил Лермонтова. Был заворожен его пророческим словом и гибельной судьбой. До конца дней сохранил к нему свою привязанность… Читал советскую литературу — все, что было на слуху…
Читал зарубежную литературу. Гюго, Бальзака, Стендаля, Сю, Дюма, Купера, Мопассана, Золя, Мильтона, Свифта, Дефо, Сервантеса, Бичер-Стоу, Лондона, Франса, Роллана, Барбюса, Войнич… Интуитивно притягивала свобода и духовное изобилие мировой культуры. В прошлом, в чужом чудесным образом обнаруживал близкое — сродство душ. «Голод» Гамсуна — уже одним своим названием, но не только — оказался особенно понятен и близок: «Интеллигентный бедняк гораздо наблюдательней интеллигентного богача. Бедняк всегда осмотрителен, следит за каждым своим шагом, подозрительно относится к каждому слову, которое слышит; всякий его шаг заставляет напрягаться, работать его мысли и чувства. Он проницателен, чуток, он искушен опытом, его душа изранена…» Его привлекали одинокие, гордые характеры. Он находил в них поддержку своей исключительности, которую рано осознал и стал культивировать.
… «Капитал» привлек его пристальное внимание только на третьем курсе… Никому не приходило в голову рассматривать «Капитал» как текст, построенный по особым законам, как отражение мыслительной деятельности выдающегося ученого-аналитика… Интеллектуальные технологии Маркса оставались в стороне. Он понял, что это может стать предметом специального исследования. Более того — началом новой науки, которую он может создать. Он сразу увидел ее целиком. Многомерную, сложную, динамически развивающуюся…
Это было как откровение. Масштабы предстоящей работы потрясали и завораживали. Было ясно, что на детальную, тщательную разработку и описание уйдет не один год. Возможно, вся жизнь. Но на это и жизни не жалко. Ведь с этим знанием человечество вступит в новую фазу своего существования! Он даст людям универсальный инструмент познания! Свершив это, можно будет умереть спокойно. Он чувствовал, что ухватил Бога за бороду. Похитил (ну, почти) огонь. Он понял, что нашел свою судьбу. «Как назвать эту науку, было для меня делом второстепенным». И еще он понял, что он — гений. Он всегда ощущал свою исключительность, но до сих пор не мог определить содержательную сторону этого состояния, понять, в чем именно смысл его прихода в этот мир. Да, он был на голову умнее всех сверстников. Да, умел анализировать и глядеть на вещи с необычной точки зрения. Но зачем? Для чего? И вот теперь все стало ясно. Пришло прозрение. До этого времени он был лишь как совершенный, искусно спроектированный и отлаженный мотор. На испытаниях он показывал прекрасные результаты. Им восхищались. Им любовались. Ему аплодировали. Но он оставался выставочным образцом. И вдруг его как бы поместили в двигатель. Предстояла большая работа.
…И сразу навалилось чувство колоссальной ответственности. Он поменял образ жизни. Начал следить за здоровьем и питанием. Разработал свою систему утренней зарядки. При возможности занимался спортом. Даже по улице стал ходить строго посередине тротуара, чтобы, с одной стороны, ничего не упало на голову, а с другой — не сбила случайно выехавшая машина…
Прямая речь
Философ Георгий Щедровицкий об Александре Зиновьеве
— Он не считал себя ни членом страты, ни членом класса, ни членом сообщества интеллигентов. Он был один. Вот он — Зиновьев, который чудом уцелел, который еще должен пробиваться, — и все: его существование, его мысли, то, что он сделает, напишет, целиком зависят от того, сумеет ли он, успеет ли он пробиться или нет, или его удавят раньше.
Искусствовед и философ Карл Кантор об Александре Зиновьеве
— У него не было никакого особого предмета, он учил философии… Учил критическому отношению к тем оценкам, которые навязывались курсом философского факультета… К примеру, он говорил мне в 48-м, примерно, году, что первым вульгаризатором марксизма был Энгельс. Я отвечал: «Саша, побойся Бога, как так? Вот Энгельс сделал то-то, то-то…». «Все это правильно, продолжал он, но ты почитай … «Диалектику природы, — ведь это совершенный бред, (…) ты что-нибудь подобное у Маркса найдешь?» … Презирал работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», иначе ее не называл как «Мцизм-мцизм». «Ты пробовал, — он меня спрашивает, — когда-нибудь читать Маха и Авенариуса?» Я говорю — «не пробовал». Он говорит: «Попробуй. Они на десять голов выше Ленина, который их критикует… Ты читал Богданова?» … А потом мне в руки попала книжка Богданова с критикой книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», и я понял, насколько Саша был прав. …Он привлекал неожиданностью, своим углом зрения… Вокруг него всегда собирались, если он где-то в аудитории или на улице… И все вообще на факультете знали, что вот есть такой небольшого росточка худенький парень, философ, который умеет думать по-своему. Это задевало всех. Они могли не вникать в то, что он именно говорит… Но что вот есть такой вот с виду вроде бы человек, который умеет мыслить…
Ольга Зиновьева о жизни с философом
Прожил, ни перед кем не склоняясь
…Зиновьев был предельно независимым человеком. Он всю жизнь прожил, никогда ни перед кем не склоняясь, не идя на поводу у чужих установок, всегда отстаивая свою позицию и, как неизбежное следствие, пребывая в сильном одиночестве.
Когда нас выставляли, мы нередко слышали: «Ну и хорошо! В Вену ведь поедете, в Мюнхен — не на Колыму!» … Вариант с Колымой, действительно, существовал. Выбор нам предоставили такой: либо мы добровольно летим в Германию, либо нас с мужем … отправляют в разные лагеря… Ребенка грозились запихнуть в какой-нибудь детдом. На сборы дали пять дней. Александра Александровича лишили всех степеней, званий, военных наград.
…Он был беспристрастным исследователем (…), и о западном мире стал высказываться нелицеприятно, не оставляя о нем никаких иллюзий. В результате нам сократили заказы, некоторые книги срывались в последний момент, как, например, «Катастройка», которую в преддверии визита в ФРГ Горбачева изъяли из продажи. Нам, правда, выплатили тройной гонорар — лишь бы эта книга не попалась на глаза главному прорабу перестройки. Но в целом наше положение пошатнулось…
… «Я возвращаюсь, — сказал он мне. — Навещайте меня хоть иногда». … В принципе мы (семья) могли бы жить в Мюнхене и дальше, но я ему ответила: «Мы были вместе всегда». В новую российскую постсоветскую жизнь вписаться было очень трудно. Тут нас никто не ждал. с Ельциным у Зиновьева еще в марте 1990 года в программе «Апостроф» Бернара Пив состоялась настоящая дуэль.
Но он оказался тысячу раз прав!
Подготовил Сергей Коростелев
Елена Яковлева («Российская газета»)
