До самой сути
Почему у Бориса Пастернака в жизни все не логично?
Надо напомнить? Наугад. Коснись - и строки сами сыплются. Ну, самые. Февраль. Достать чернил и плакать. Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. Никого не будет в доме, кроме сумерек. Быть знаменитым некрасиво. Любить иных тяжелый крест. Во всем мне хочется дойти до самой сути.
Или вот это. Гул затих. Я вышел на подмостки.
Автор этой россыпи, поэт Борис Пастернак, родился 130 лет назад. К концу его жизни, в 1957 году, в Милане вышел в свет его роман "Доктор Живаго". Через год поэту придется отказаться от Нобелевской премии. История известная. У нас этот роман появится лишь через три десятка лет, в 1988-м. К этому времени автора давно в живых не будет. Но перед смертью его успеют обозвать "свиньей" и, "не читая", осудить за нелюбовь к "народу". Но это явные недруги. Есть еще доброжелатели. Они не против Пастернака - просто перемигиваются между собой: конечно, травля вещь постыдная - но мы-то понимаем, что роман его так себе. "Жалкая вещь", - через губу сказал Набоков (которому не дали премию).
Но с Пастернаком выходило, в самом деле, что он всегда один, вокруг все тонет в фарисействе.
Нобелевскую драму Пастернака, как борщ, нашпиговали и политикой, и хрущевским самодурством оттепели, и заговором заграничных спецслужб, и бурными любовными ингредиентами. Только изменилась конъюнктура - поднялось соревнование за близость к Пастернаку. Локтями двигали, друг друга уличали. Кто как голосовал. Кто что подписывал. Кто не засветился на похоронах. А кто в восьмидесятых не помог родным поэта - когда их выдворяли из переделкинского дома - вещи в окно, рояль Нейгауза не пролезал, отпилили лишнее. Кто добивался, чтобы здесь открыли дом-музей. Тайные пастернаколюбы выявляли скрытых пастернакофобов. Полк смельчаков, учеников, приверженцев, поклонников, друзей, как только стало можно, с годами вырос на дрожжах.
А в сущности - сменились роли, лица, плюс на минус, но "все осталось по-прежнему - двойные дела, двойные мысли, двойная жизнь" (как писал поэт, когда лишь брался за роман).
В Переделкино, на дощатой веранде дома-музея, его хранительница, внучка Пастернака, доктор филологии Елена Леонидовна, на это отвечала мне на редкость примирительно: "Не знаю, можно ли винить людей в том, что они в тяжелое время не ведут себя героически. Самого Пастернака в свое время тоже сильно упрекали - скажем, что он не помог Марине Ивановне Цветаевой, когда она вернулась из-за границы. Когда у нее не было дома, всю семью арестовали, и с ней случилась вся эта ужасная история. Он ведь действительно ей не помог. Хотя я прекрасно помню его письма, я помню, как он хотел вот эту верхнюю веранду отдать Цветаевой с сыном, чтобы она тут жила. Вот он хотел. Вот он не отговорил ее от эвакуации. Вот он сделал массу, как он потом говорил, роковых шагов, которых мог бы не делать. Просто - вот так сложилось".
Академик Дмитрий Лихачев в конце восьмидесятых назвал роман "Доктор Живаго" "духовной автобиографией" Бориса Пастернака. Но эта исповедь о вечной двойственности интеллигенции, определяющей судьбу России, в конечном счете стоила поэту нервов, крови, жизни.
* * *
В начале "Доктора Живаго" 10-летний мальчик на могиле матери. "Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня". И от этой увертюры идет судьба. Пугающее в ней - когда вокруг остаются лишь две краски: "Все освещенное казалось белым, все неосвещенное - черным. И на душе был такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней".
Тонкость оттенков составляет радость жизни. Так у Пастернака. Так у его "Спекторского": "Едва касаясь пальцами рояля, он плел своих экспромтов канитель". Так и его Живаго повторяет героине своей жизни Ларе - что не любит слишком добродетельных и слишком "правых, не падавших, не оступавшихся": им не откроется "красота жизни".
Плохие книжки, говорил устами своего Живаго Пастернак, делят всех живущих на два лагеря - "а в действительности все так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!"
Сам Пастернак, сын пианистки и художника, все время озадачивал, срезал, запутывал сюжетом своей жизни. Он не был однозначен. Приходит после многих лет занятий музыкой (сохранились две его прелюдии и фортепианная соната) к своему кумиру, композитору Скрябину, с вопросом: посвящать ли этому жизнь? Тот отвечает: безусловно. И Пастернак решает: значит, надо поступить наоборот.
Внучка поэта, Елена Пастернак: "Он прямо пишет - я загадал, если Скрябин скажет мне так-то и так-то, это будет означать, что мне надо бросать музыку. Абсолютная алогичность, мистичность - но ты принимаешь обратное решение, потому что уже загадал. Он любил так "загадывать" - при этом не был склонен ни к какой практической мистике. Только к различным совпадениям относился с тревогой и вниманием - и это видно в "Докторе Живаго". Есть даже выражение такое - "феномен Живаго". Это когда люди совпадают во времени и пространстве, но не знают об этом. В романе Пастернака это основополагающий момент сюжета".
Из тех же странностей. Пастернак окончил университет в Москве - но за своим дипломом философа так и не зашел. Через много лет, в войну, вместо себя отправит брата-архитектора получить медаль "За оборону Москвы" (поэт дежурил с футуристом Казиным на крышах, сбрасывал зажигательные бомбы, ездил с писательской бригадой на фронт). Зачем поэту тратить время на формальности.
Родители и сестры останутся за границей (из Берлина переедут в Лондон) - а Пастернак не вынес там, вернулся с младшим братом. Где революция - там место футуриста. Рядом с "Левым фронтом" Маяковского. "Привыкши выковыривать изюм / Певучестей из жизни сладкой сайки, / Я раз оставить должен был стезю / Объевшегося рифмами всезнайки".
Кипели сборники стихов и страсти. "Сырое утро ежилось и дрыхло". Женился на художнице Евгении Лурье и стал отцом, развелся и женился на Зинаиде (которая сейчас же развелась с пианистом Генрихом Нейгаузом), и снова стал отцом. За "Сестрой моей - жизнью" - сборник "Второе рождение", роман в стихах "Спекторский", поэмы "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт". "Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья" связали в узел: страсть-Христос-и-революция.
Первый съезд писателей в 1934-м приветствовали метростроевцы. Пастернак рванул из-за стола президиума - снять с плеча работницы неподъемный с виду отбойный молоток. Но девушка отбилась от поэта - молоток ей предусмотрен по сценарию. Смеялись. А поэт сказал с трибуны: "Когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы метростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю, но который оттягивал книзу ее плечи, мог ли знать товарищ из президиума, высмеявший мою интеллигентскую чувствительность, что в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была мне сестрой, и я хотел помочь ей, как близкому и давно знакомому человеку".
И далее - в ответ насмешнику - предостерег коллег: "При том огромном тепле, которым окружает нас государство и народ, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям".
Елена Пастернак: "Очень часто упрекали Пастернака в нарочитой, картинной, показной любви к земле и народу, говорили, что он играет в народ, но эта любовь была подлинная".
* * *
В тридцатых многое менялось. Пастернака не отпускают утраты и смерти. Есенин, Маяковский, позже Мандельштам. И этот странный разговор со Сталиным. Вождь позвонил спросить о Мандельштаме: это в самом деле "мастер"? Пастернак ответил: надо бы поговорить вообще о жизни и смерти. Сталин трубку положил. Это последний разговор - но далеко не первый. Неясно, сколько раз поэт встречался и беседовал с вождем по телефону. Посвящал вождю стихи - но кто тогда не посвящал (включая Мандельштама и Ахматову). Подарил вождю свой сборник переводов грузинской поэзии. Просил за мужа и сына Ахматовой - тех немедленно освободили. Как и Мандельштама - в тот первый раз.
Все это Пастернак все чаще называл "скандальностью своего положения". Отвертелся от настойчиво предложенной ему негласной ниши "первого поэта". И в письмах: "Это страшно меня угнетает, и я чувствую себя виноватым". При этом - "живу я незаслуженно хорошо,.. с такой совершенною внутренней свободой,.. как я хотел, со всеми осложнениями и горестями…".
Тут мостик прямо в центр далекого Тбилиси. В мемориальную квартиру Тициана Табидзе. Внучка поэта, Нина Асатиани, водила меня по комнатам старого дома, вспоминая искрометные истории: когда жизнь поэтов била ключом. Пастернака в Тбилиси зазвал поэт Паоло Яшвили Оба они, Паоло с Тицианом, учились в той же кутаисской гимназии, где и Маяковский. Великий футурист был тамадой на свадьбе Тициана. В этой квартире, за странным огромным столом с короткими ножками умещались и Есенин, и Маяковский, и Белый, и Мандельштам. В 1937 году погибнут оба жизнелюба-фаталиста, и Паоло, и Тициан - под присмотром Берии, тогдашнего грузинского руководителя. Пастернак тогда отправит телеграмму жене друга, Нине Табидзе: "У меня вырезали сердце. Я бы не жил, но у меня теперь две семьи - моя и ваша". С тех пор их семьи неразлучны.
Когда на Пастернака свалятся все Нобелевские напасти, рядом будут Табидзе. Внучка рассказывает: "Доктора Живаго" он начинал писать на листах бумаги Тициана, которые дала ему вдова. Такие вот серебряные связи.
Загадка: Сталин остался для Пастернака важной фигурой жизненного эпоса, смерть его для поэта, как высокая трагедия. Зато Хрущев останется ничтожеством, холуем, предавшим своего хозяина. Мифическая оттепель - у Пастернака ощущение одно: "Мне кажется, на этот раз сговорились меня слопать".
За год до смерти Пастернак напишет Дмитрию Поликарпову, завотделом культуры ЦК КПСС: "Страшный и жестокий Сталин не считал ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону. Государь и великие князья выражали письмами благодарность моему отцу по разным негосударственным поводам. Но, разумеется, куда же им всем против нынешней возвышенности и блеска… Повторяю, писать могу только Вам, потому что полон уважения только к Вам и выше оно не распространяется".
Но в "Докторе Живаго" дядя главного героя, бывший священник Веденяпин, не скрывает ненависти к "сангвиническому свинству жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель".
Внучка поэта заметила однажды в интервью: о Пастернаке часто говорили, что он "очень ловко и легко сумел пережить сталинское время, но погиб от оттепели, от ее последствий". Но умер он от окружавшей пошлости. "Слово "пошлость" даже звучало во время его прощания с семьей. Он говорил, что рад тому, что покидает мир, полный пошлости".
* * *
Первым названием "Доктора Живаго" было - "Смерти не будет". Потом - "Мальчики и девочки". Пастернак выстраивал ряд из четырех поэтов, которые по-настоящему отражают ХХ столетие. "Герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским". "То, что было крупно и своевременно у Блока, должно было постепенно выродиться и обессмыслиться в Маяковском, Есенине и во мне. Это тягостный процесс. Он убил двух моих товарищей и немыслимо затруднил мою жизнь, лишив ее удовлетворенности".
"Блок ждал этой бури и встряски". "Есенин к жизни своей отнесся как к сказке". Маяковский "в отличье от игры в отдельное разом играл во все - играл жизнью". И Пастернак не мог "избавиться от ощущения действительности как попранной сказки".
Он написал для сказки жизни финал эпический. "Доктор Живаго" завершился строками стихов: "Вдруг кто-то в потемках, немного налево / От яслей рукой отодвинул волхва, / И тот оглянулся: с порога на деву, / Как гостья, смотрела звезда Рождества".
"Судьба как будто берегла его для этой истории с Нобелевской премией, последующей скоротечной болезнью и смертью", - сказала внучка.
"Как хорошо на свете! - подумал Живаго. - Но почему от этого всегда так больно?"
Игорь Вирабов
