Василий Шукшин часто кажется универсальным и наиболее полным воплощением русского характера. Хотя сам факт наличия такого количества легенд и мифов, окружавших его жизнь и смерть, свидетельствует о том, что знаменитый Макарыч не исчерпывается простым чеканным определением. В серии ЖЗЛ вышла книга Алексея Варламова «Шукшин», в которой автор пытается разобраться в феномене гения из народа.

«Шукшин» — книга в первую очередь увлекательная. Есть сложный и обаятельный герой, есть эпоха, данная в своем становлении, есть история с завязкой и неразгаданной тайной в конце. То есть у книги Алексея Варламова налицо все признаки настоящей классической литературы. Даже немного обидно, что жанр относительно утилитарный — биография.

Варламов ставит во главу угла — того угла, из которого потянулись нити жизненного пути Шукшина, — трагедию безотцовщины. Отца Шукшина арестовали по ложному обвинению в саботаже колхозного движения и расстреляли через пару месяцев после ареста. До момента реабилитации отца в 1956 году Шукшин, носивший тогда материнскую фамилию Попов, был уверен в том, что отец предал советскую власть, но хуже того — навлек позор на их семью. А семью до того называли «неблудячие» — высокое звание в алтайской деревне. Эта травма потери отца и обиды, по словам Варламова, сделала Шукшина несгибаемым и упертым. А также научила его применять эти качества для достижения своих целей. А цель у Шукшина всю жизнь была одна — слава. Он хотел прославиться именно как гений-самородок. Народный герой. И вот это — ключевой момент, дающий развитие всей книге.

Здесь можно отметить, что, по словам Валентина Катаева, так же беззастенчиво и упрямо славы хотел другой любимый Россией самородок — Сергей Есенин. Он говорил: «Без славы ничего не будет — хоть пополам разорвись. Так всю жизнь Пастернаком и проживешь». Эти двое — Есенин и Шукшин — пожалуй, с самого начала знали, что им «пастернаками» жить не придется.

Уверенность эта при чтении биографии Шукшина поражает. Видимо, это и есть часть того народного гения — авантюризм и примерка кафтана не по чину, — это свойство у Варламова описано прекрасно. Шукшин все делал слегка наоборот, будто не замечая должного хода вещей. «Любой общественный запрет Макарыч с легкостью переступал, возможно, ничего о нем не зная, а скорее просто запретом пренебрегая, потому что никогда не терпел над собой никакого ярма — ни либерального, ни государственного, ни партийного».

В детстве он воровал книги и, не окончив семи классов, умел писать не хуже дипломированного ученого. Он «кричал петухом» — буквально, — учась в техникуме на автомеханика «из-за непонимания поведения поршней в цилиндрах». Став учителем и директором (это без среднего-то образования) в местной школе родного села Сростки, он пил с учениками водку на перемене.

Из воспоминаний ученика Шукшина: «Он был спокойный, тихий. Никогда не ругался. С ним я начал выпивать. У нас-то денег не было, а он давал деньги, и мы заранее покупали водку. После занятий в длинном школьном коридоре мы и выпивали. Бывало, что и на переменах прикладывались». Про себя же Шукшин говорил, что ни одного дня в жизни не прожил расслабленно. И это похоже на правду. По Варламову выходит, что Василий Макарович был эдаким концентрированным зарядом народного таланта, который, правда, массу сил был вынужден тратить, чтобы этот талант явить — иметь возможность продемонстрировать. Зато уж когда он находил возможность, он седлал ее и ехал на ней до упора.

Так он поступил во ВГИК, предъявив полный набор козырей советского благонадежного элемента: крестьянское происхождение, служба на флоте, работа учителем, гимнастерка и сапоги. Так он стал коммунистом — даже разочаровавшись в советском строе после реабилитации отца, из партии не вышел — зачем? Ведь членство — это возможности, отчего ими пренебрегать?

Когда Шукшин, уже будучи известным режиссером и писателем, поехал со съемочной группой в свое село Сростки, на повороте он пересел из общего микроавтобуса в представительскую «Волгу», объяснив это просто: «Я, ребята, сяду в машину пошикарней, а? Для мамашиного удовольствия и соседям поглядеть. По-нашему, по-деревенскому — надо».

Так он и печатался сразу в двух противостоящих друг другу журналах — «Октябрь» и «Новый мир». Он не замечал условностей, которые не позволяли этого делать другим, — почему нужно отказываться, если дают?

Фридрих Горенштейн говорил, что в Шукшине сочетались худшие черты темного провинциала с худшими чертами московского интеллигента. Шукшин боялся всего нового и ненавидел все чуждое. Такая естественная природная ксенофобия. Алексей Варламов, не говоря этого напрямую, создает о Шукшине впечатление обратное — Шукшин тянулся ко всему, что имело смысл и содержание. Доказательство тому — его дружба с Ахмадулиной, его начитанность и его саморефлексия — он стыдился собственного, любимого, казалось бы, всеми фильма «Живет такой парень»: «У меня не вышло разговора с „тем парнем“. А так хотелось поговорить. Но я сам себя высек».

В конце концов тот заряд — чудовищной силы напряжение, разнонаправленный талант и строгость к собственному творчеству — предопределил шукшинский финал. Он сгорел от кофе — пил его ужасно много, от водки — завязал (но бывших же не бывает) и в первую очередь от себя самого. Сердце не выдержало той жизни, где не было ни одного расслабленного дня.

Варламов отдельно говорит о том, что Шукшин с иронией относился к Высоцкому, называя его «Гамлетом с Плющихи», и не любил Смоктуновского. Потому что они оба играли Гамлета. А Шукшин Гамлета не сыграл, хотя и очень хотел. И прав на это желание у него было достаточно — он хорошо понимал мотив мести за отца. Кроме того, Шукшин отлично понимал саму природу актерства — ведь Гамлет в первую очередь артист — возможно, высшая точка всех артистических качеств. Артистом был и Шукшин — комсомольцем, коммунистом, моряком, учителем, тем, у кого душа болит за русский народ, почвенником, другом шестидесятников, пьяницей, писателем, тонким выразителем внутренней боли простого человека и тщеславным авантюристом. Он всю жизнь играл роли, безупречно перевоплощаясь и становясь образом, вмещая в себя их все. И теперь уж никто не скажет, сыграл ли он самого себя — Шукшина Василия Макаровича.

Вот фрагмент письма друга Шукшина — Василия Белова: «Мы мужики, при встречах все у нас топорно выходит, напьемся и не потолкуем как бы надо. Я знаю, что ты великий труженик, но, как и все русские, ты беззащитен в смысле случайностей». Кто же мог знать, что этой губительной стихийной случайностью для себя окажется сам Шукшин?