«НГ EX LIBRIS»: Александр Сенкевич об Эдуарде Багрицком – поэте, преодолевающем себя.

Уже с первой страницы своей книги Леонид Воронин для представления читателю своего героя обращается к литературным авторитетам. И не абы каким, а лауреатам Нобелевской премии – Борису Пастернаку и Иосифу Бродскому. Покаянное заявление Бориса Пастернака, сделанное в его автобиографическом очерке «Люди и положения», подтверждает старую мудрость, что и на старуху бывает проруха: «Я долго недооценивал Цветаеву, как по-разному недооценивал многих – Багрицкого, Хлебникова, Мандельштама, Гумилева». Иосиф Бродский высказался по отношению к поэту более определенно: «Мне ужасно нравился в молодости Багрицкий».

Не обошел Леонид Воронин вниманием и воспоминания Юрия Олеши, одного из самых близких друзей Эдуарда Багрицкого: «Мы очень часто вспоминаем удивительные жизни поэтов. Жизнь Вийона, Байрона, Эдгара По, Артюра Рембо. Нас восхищают подробности этих биографий, их странность, необычность, их близость к вымыслу. А ведь жизнь Багрицкого была сродни жизни этих поэтов. Это была жизнь артиста в самом чистом, волнующем и величавом смысле этого слова».

По содержанию книга Леонида Воронина контрастирует с хрестоматийным образом Эдуарда Багрицкого, широко прославившегося стихотворением «Смерть пионерки». Понятно, что это стихотворение не соответствует как духу, так и букве дня сегодняшнего. Недаром в последних сборниках поэта оно отсутствует. Разумеется, его на веки вечные убрали из школьной программы, в которой оно находилось на протяжении многих десятилетий.

Чтобы не оскорбить чувства верующих людей, процитирую из «Смерти пионерки» восемь строк – самые нейтральные по отношению к религии, но не к морали моих современников: «Возникай содружество/ Ворона с бойцом –/ Укрепляйся мужество/ Сталью и свинцом./ Чтоб земля суровая/ Кровью истекла,/ Чтобы юность новая/ Из костей взошла».

Прошло всего-то 86 лет с момента создания этого стихотворения, и «Смерть пионерки» в наши дни воспринимается совершенно иначе. Не как пафосно-агитационное произведение, а как пародийный вскрик, по своему смыслу кровожадно-языческий. Более того, его навязчивая лозунговость оборачивается беспощадным сарказмом. Такова сила любого талантливого художественного произведения. Созданное со временем выступает против своего создателя. А может быть, так оно и было изначально задумано поэтом?

«Смерть пионерки» возвратила меня к «слезе ребенка» в романе Достоевского «Братья Карамазовы», к беседе Ивана Карамазова со своим братом Алешей, монахом-послушником. Речь идет о том, что Иван не приемлет того бога, который допускает в этом мире страдания невинных детей ради «высшей гармонии». По прочтении (в который раз) стихотворения Эдуарда Багрицкого о смерти пионерки я вспомнил мою встречу в начале апреля 1967 года с писателем Ильей Григорьевичем Эренбургом. Именно он открыл мне глаза на совершенно другого поэта.

Я появился в квартире Эренбурга за пять месяцев до его смерти. Я был тогда единственным у нас в стране исследователем творчества индийского поэта Хариванш Рая Баччана, появившегося в Москве по приглашению Союза писателей СССР. Эренбургу предстояло вести вечер этого поэта в Центральном доме литераторов. В то время я писал диссертацию о поэзии Хариванш Рая Баччана и перевел на русский язык кое-что из его поэтического цикла «винных мотивов», написанного под влиянием четверостиший Омара Хайяма в переводе английского поэта Викторианской эпохи Эдварда Фитцджеральда. Вот почему меня попросила референт Иностранной комиссии СП СССР индолог Мириам Львовна Салганик ввести Эренбурга в курс дела.

Илья Григорьевич встретил меня радушно. Пили чай и беседовали. Запомнились его сигареты старинной французской марки «Житан». Проводя параллели творчества Баччана 30-х годов с нашими поэтическими группировками приблизительно того же времени, я упомянул тему свободы, которая по мере ее осуществления в этом цикле индийского поэта парадоксальным образом превращалась в еще большую несвободу. Почему-то я упомянул литературное объединение «Кузница». Именно мое внимание к незначительным, по мнению Эренбурга, поэтам вызвало у него эмоциональный взрыв. Он уничижительно отозвался о «Кузнице» и «кузнецах». И вдруг неожиданно для меня назвал Эдуарда Багрицкого одним из первых революционно настроенных поэтов, пробудившихся от эйфории радикальных изменений, происходивших в советской жизни с самого конца 20-х и начала 30-х годов. Именно Багрицкий, как считал Эренбург, увидел, как новая система низводит большую часть народа до положения безропотных рабов-марионеток. Оказалось, что паровоз летит вовсе не вперед, а с убыстряющейся скоростью направляется во вчерашний день с полузабытым крепостничеством и другими кошмарами абсолютизма. «И Багрицкий оказался прав. Прочтите его последние стихотворения. Например, поэму «Февраль». Через три года после его смерти мы оказались не в коммуне, а в дремучем Средневековье!» – закончил Эренбург свою мысль.

Леонид Воронин обращает внимание на то, что блоковское утверждение «свободы без креста» – «это уже не свобода Февраля, а прорыв Октября, противопоставившего февральской Демократии Диктатуру пролетариата». Автор книги о Багрицком пишет: «Понятие, которое Ленин утверждал в не терпящей критики безоговорочной форме: «Революционная диктатура пролетариата есть власть… не связанная никакими законами».

Те, кто родился после 1987 года, вероятно, не поймут моих чувств, когда я покинул дом на Тверской улице (тогда улице Горького), где жил Илья Григорьевич. Я вошел во взрослую жизнь из времени так называемой оттепели. Уже были изданы «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга и «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, но еще не появились «Алмазный мой венец» и «Уже написан Вертер» Валентина Катаева. Прошло два года, как я окончил достаточно вольнолюбивый Институт восточных языков при МГУ и не был ограничен, как говорят, в круге чтения. И тем не менее встреча с человеком, который, как я предполагал, всей своей замысловатой линией жизни с компромиссами и консенсусами давал моему поколению кое-какую надежду на «социализм с человеческим лицом». Эта надежда после встречи с Ильей Эренбургом рухнула для меня раз и навсегда.

Шел снег, и было холодно, хотя и наступил апрель. Одно меня тогда чуть-чуть согревало – невозможность бесконечно долго жить ложью. Я увидел Эдуарда Багрицкого совершенно в другом свете и понял, как им всем, этим одесским мальчикам, вышедшим из Февральской революции в большую жизнь, приходилось тяжко – быть колобком из русской сказки. Ведь можно уйти и от дедушки, и от бабушки, но все равно впереди ждет хитрая лиса, предвестница насильственной смерти. Книга Леонида Воронина рассказывает, как талантливый еврейский мальчик из Одессы вырастал и мужал, как капнула на его темечко с неба капелька божественной амброзии и он начал писать стихи. Как его домашнее имя Эдуард со временем вытеснило из употребления полученное в синагоге иудейское имя Давид, и в конце концов именно оно сделалось постоянным. Эдуардом назвала его мать, страстная поклонница исторического романа английского писателя Бульвер-Литтона «Король англосаксов» об Эдуарде Исповеднике. Сюжет романа был взят писателем из истории Англии XI века.

Общение с романтически настроенной матерью сохранило в Багрицком до конца жизни ощущение лучезарности жизни. А подобное чувство необходимо для поэта божьей милостью. К тому же имя Эдуард в переводе с англосаксонского на русский язык означает «страж богатства, достатка, счастья». А Давид с древнееврейского языка переводится как «любимый». 

Валентин Катаев, тоже родом из Одессы, общавшийся с семьей Эдуарда Багрицкого, так описал мать поэта Иту Абрамовну в шаржированном рассказе «Бездельник Эдуард»: «Худая дама с бледным, значительным, как бы вечно повернутым в профиль птичьим лицом». С юности автор романа «Белеет парус одинокий» был мальчик  язвительный, непростой и со своими интересами. Время 20-х годов было собачьим, и люди появлялись соответствующие ему – с собачьим сердцем. Все друг на друга собачились и гавкали. Но все это не мешало, дружно взявшись за руки, ходить на демонстрации. Недаром Валентин Катаев печатался позднее в газете «Гудок» под псевдонимом Старик Саббакин.

Отрочество и юность Эдуарда Багрицкого пали на несколько исторических событий – первую русскую революцию 1905 года, закончившуюся «высочайшим манифестом» 17 октября, последующие за ней еврейские погромы в Одессе, Первую мировую войну, Февральскую революцию и октябрьский переворот. Все эти события основательно его встряхивали и давали обильную пищу для художественной фантазии. В каком бы реальном училище в Одессе ни учился Эдуард, а их было два, везде его сопровождали одни и те же увлечения – рисование и сочинение стихов. 

Прошло немного времени, и его безоглядно захватил мир поэзии. Он был переполнен стихами Державина, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Бальмонта, Анненского, Северянина, Бодлера, Эдгара По, Верлена, Артюра Рембо и еще многих других поэтов. Обладая развитой памятью, Эдуард вытаскивал из нее такое количество поэтических строк, что его друзья, слушая его мелодраматические декламации, впадали в транс. Однажды он сочинил свое первое стихотворение, затем другое – и уже не смог остановиться. Его поэтическое вдохновение поддерживала поэзия Николая Гумилева. Она ввергала Эдуарда Багрицкого в какое-то безумие, исступление и трепет. В ней шедшая за окном жизнь представлялась более реальной, чем была на самом деле. Подражание молодого поэта Николаю Гумилеву несомненно. Даже в поздних стихотворениях Багрицкого ощущается его неявное присутствие.

Тогдашняя действительность не давала молодежи расслабиться. В своей книге Леонид Воронин этот водоворот жизни Эдуарда Багрицкого передал динамично и без ретуши. Первая мировая война делает его участником Персидского похода. Февральская революция превращает в правоохранителя. То он сыщик уголовного розыска, то совмещает эту работу со службой в контрразведке Временного правительства. Однако начинающий Пинкертон не забывает об основном деле – стихах. Велимир Хлебников со своим знаменитым стихотворением «Свобода приходит нагая…» становится для него одним из поэтических идеологов.

Уже после Октября, в апреле 1919 года, вступив в ряды красных партизан – в Особый партизанский отряд имени ВЦИКа, Эдуард Багрицкий в одну из сочиненных им листовок включает свое стихотворение. Оно завершается строками: «Пока огонь Свободы не угас,/ Идите биться за Свободу». Леонид Воронин справедливо комментирует: «Свобода в концовке этих стихов звучит как эхо Февраля».

Октябрь после себя оставил немало сломленных людей. Интеллигенция по мере своих сил и возможностей приспосабливалась к новой власти. Не обошли эти изменения и Эдуарда Багрицкого. Курс развития нового государства и поведение в нем граждан были четко сформулированы Лениным: «Поменьше болтовни о «трудовой демократии», о «свободе, равенстве, братстве», о «народовластии» и тому подобном: сознательный рабочий и крестьянин наших дней в этих надутых фразах так же ловко отличает жульничество буржуазного интеллигента, как иной житейски опытный человек, глядя на безукоризненно «гладкую» физиономию и внешность «благородного человека», сразу и безошибочно определяет: по всей вероятности, мошенник».

Оставалась помимо общественной еще личная жизнь. Леонид Воронин не обошел ее вниманием. В его книге немало страниц посвящено взаимоотношениям Эдуарда Багрицкого с его женой Лидией Густавовной, урожденной Суок, их сыну Всеволоду, погибшему в первые месяцы войны с нацистской Германией. Мы не вправе судить наших соотечественников, живших в позавчерашним дне. Ибо сказано в Евангелии от Матфея: «Не судите да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить».

Александр Сенкевич, «НГ EX LIBRIS»