Первую презентацию автор книги из серии ЖЗЛ провел, конечно, в Иркутске. За несколько дней до этой встречи в город прилетел ее единственный экземпляр. Его передавали из рук в руки — как «Раковый корпус» или «Мастера и Маргариту» полвека тому назад.

Остальные воспользовались возможностями Интернета. Так что большинство из тех, кто пришел на презентацию, как минимум в общих чертах уже представляли новую книгу поэта: предисловие Владимира Толстого, в первой половине — об отношении к писателям-современникам, во второй — к Достоевскому, Пушкину, Толстому. И она совершенно не похожа на книгу Румянцева о Вампилове, которая вышла в ЖЗЛ совсем недавно. С этого различия и начался наш разговор наутро после встречи в музее города Иркутска.

— Если в книге о Вампилове есть такие моменты, о которых позволительно писать только самому близкому другу, то Распутина вы поставили намного выше себя. Он вам не ровня. Это так.

— Но было время, когда многие критики смотрели на него сверху вниз. После «Пожара» говорили, что он «исписался». Даже поклонники творчества Распутина сетовали: вместо того, мол, чтобы писать повести, он разменивается на публицистику.

— Мы не были готовы к такому Распутину. Мы все же — я и о себе говорю — воспитаны на советской литературе последних десятилетий. И взгляд у нас был советский. И я до 1990 года не интересовался, не читал русских философов начала ХХ века — авторов, которых в 1922 году выбросили на Запад. Не читал ни Ильина, ни протоиерея Сергия Булгакова, ни Струве, ни Розанова. А он, думаю, где-то в конце 60-х и особенно в 70-е решил более широко посмотреть на нашу русскую общественную мысль, философию и литературу. И открыл для себя не только Бунина — его-то и мы открыли еще в университете. Но он открыл там и писателей православного направления. И это сразу раздвинуло его кругозор.

В Москве, в квартире-музее Достоевского, на встрече по поводу Вампилова сотрудник Павел Фокин, зная, что я пишу и о Валентине Григорьевиче, спросил: «Вы не читали ответы Распутина о творчестве Достоевского, опубликованные в одном научном издании? У нас есть один экземпляр, могу дать вам ксерокопию». А это издание редкое, научный сборник такой. Тираж-то совсем небольшой. Ученые записки. Но там есть раздел — «Русские писатели о Достоевском». Я удивился. Это же 1980 год. К этому времени Распутину было 43. Но это было уже мнение выношенное. Может, уже десятилетие он над этим думал, оценивал. Это же надо снова прочитать Достоевского, заново взглянуть. Вот, скажем, вопрос: в каком ряду стоит Достоевский среди русских писателей? После Толстого? До Толстого или еще как? Или в ряду с Пушкиным, Гоголем, Толстым? И он отвечает: это великий ряд, но Достоевский поверх этого ряда.

Распутина все записывали в «деревенщики» — придумал же кто-то такую глупую классификацию

Повторю: 1980 год. Он уже тогда, может быть, с точки зрения православия, может, какой-то глубочайшей философии, взглянул на русскую жизнь, на русский характер — с его изломами. Почему Раскольников совершил то, что он совершил? То он в грязную яму падает, то он к небесной высоте стремится. А у нас же как? Если хороший, то хороший. А в советское время — вообще: положительный герой, отрицательный герой. Все! А так не бывает.

— Но такого Распутина многие перестали понимать.

— А мы не были готовы к этому. Даже в 90-х — не готовы. Его все записывали в «деревенщики» — придумал же кто-то эту глупую классификацию, и по сей день делят: «деревенская проза», «интеллектуальная проза», «проза 40-летних»… А он в конце 80-х в газете «Литературный Иркутск» впервые публикует три капитальные работы — о крещении Руси, церковном расколе и о Сергии Радонежском. Это не итог одного месяца или одного года. Я считаю, что эти его работы стоят в одном ряду с работами крупнейших отечественных философов. И то, что он в 90-х годах так жестко говорил о нашей русской жизни — это тоже имеет аналог. Толстой с 1890 года до своей кончины в 1910-м написал поразительные публицистические вещи — «Три дня в деревне», «О деревне», «Исповедь». Что он там говорит? Через Ясную Поляну проходят за день десятки нищих, оборванных, голодных людей, которые просят милостыню. Это какая же власть довела народ до такого состояния? Мстить и мстить — такое чувство несут эти люди, а власть их не слышит. Мы 20 лет живем с революцией внутри, так сказать, и она когда-нибудь разрешится. Толстой их предупреждал.

Распутин такие вещи не писал, конечно, что придет революция. Однако он тоже предупреждал власть. А вы еще спрашиваете, почему я смотрю на него снизу вверх.

— Но у вас же такое отношение к нему было не всегда. Во второй половине 50-х все вы учились на филологическом факультете Иркутского университета. С чего началось ваше знакомство с Распутиным?

— С конфликта. На танцах в общежитии какой-то мальчик с физико-математического факультета схватил Саню Вампилова за грудки. И Валентин принял сторону физматчиков. Он поступил на год раньше нас и на 1-м курсе вступил в коммуну, которую организовали ребята с физмата. Со стипендии — а она составляла 180 рублей — они по 160 сдавали в общий котел, на эти деньги закупали продукты, девчата готовили еду — в общем, у всех было гарантированное двухразовое питание. И со студентами физико-математического факультета он дружил. А потому и не мог не поддержать одного из них.

Ну, а на следующий год мы жили с ним в одной комнате. Нас многое сближало. Оба из деревни. У меня родители колхозники, а у него мать хоть и работала в сберкассе, но помочь деньгами не могла. Денег из дома мы вообще не ждали.

А Вампилов хоть и жил на квартире у родни на другом берегу Ангары, с занятий обычно шел в общежитие, и только ближе к ночи уходил по мосту в Глазково.

— О чем шли разговоры в вашей комнате?

— Больше всего — о классической литературе. Понятно, что у Валентина не было дома такой библиотеки, как у Сани, — у него после репрессированного отца, который преподавал русскую литературу, осталась хорошая библиотека, и он знал многое из того, что не проходили в школе. Но за год до нашего поступления Валя сумел многое наверстать, занимаясь в фундаментальной библиотеке университета. И если он что-то хотел усвоить, то вникал в тему очень глубоко. Разговор всегда начинал Вампилов, но Распутин тоже мог повлиять на всех нас, потому что он говорил редко, но очень метко.

Он не любил поверхностных разговоров. Он был надежный — очень. Никогда не сплетничал, никогда не давал отрицательной характеристики знакомым, преподавателям — нет, это исключено. Он был находчивый. Мог не только точно понять шутку, но и продолжить ее. Это на протяжении всей его жизни многие отмечали. Один его знакомый рассказывал: сидим у директора драмтеатра Анатолия Стрельцова, и Стрельцов говорит: «Вчера посмотрел на карту мира…» А Распутин ему тут же, влет выдает: «И что — не понравилась?».

— На вчерашней презентации было сказано, что ваша книга — чуть ли не первая версия биографии Валентина Распутина. Что вы скажете по этому поводу?

— Знаете, в Российском государственном архиве литературы и искусства я ознакомился с фондом Распутина, где собраны оригиналы многих его писем. К моему удивлению, в сопроводительных листах к большинству из них нет ни одной пометки. То есть никто до меня их не читал. Возможно, многие не знают об их существовании. Возможно, «мы ленивы и не любопытны». Но в чем я точно уверен: моя работа — это не последний поклон Валентину Григорьевичу.

Источник: rg.ru/2016/08/03/pisatel-andrej-rumiancev-ia-ne-rovnia-valentinu-rasputinu.html