Захар Прилепин, Роман Сенчин, Герман Садулаев, Сергей Шаргунов… Андрей Рудалев рассказал о своей книге «Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия».

– «Четыре выстрела» – это обзорная книга о Прилепине, Шаргунове, Сенчине и Садулаеве. Почему такое название? И как вообще возник замысел?

– В свое время эту идею предложил мне Захар Прилепин в деревне на Керженце. Написать по аналогии с книгой Рюрика Ивнева «Четыре выстрела», в которой он рассказал о своих друзьях: Есенине, Кусикове, Мариенгофе, Шершеневиче.

Я долго раскачивался. Был страх перед большим текстом. Набил руку на коротких высказываниях и стали возникать мысли-опасения, что на большое попросту не хватит дыхалки. Опять же перспектива что-то описать в пустоту тоже останавливала. Появилась зависимость от оперативности публикации. Вечером написал текст, утром вышел — восторг, отсроченная публикация — тоска. Всё это были аргументы, откладывающие начало работы, но когда она пошла, все они стали совершенно несущественны. Раньше казалось: как это писать в стол? Но теперь это не имеет значения, в конце концов, большой текст можно будет раздробить и сделать серию публикаций да хоть в Фейсбуке или ЖЖ. Ведь оказалось, что те десятки-сотни статей и реплик, которые вроде бы публиковались, так или иначе растворялись, рассыпались, терялись, не создавая общей и полной картины. Что это как не тот же стол, только с определёнными иллюзиями?..

– Почему именно эти четыре писателя?

– Потому что они, пожалуй, самые яркие представители поколения, которое вошло в литературу в начале нового века, нового тысячелетия. В первую очередь меня интересуют их тексты. Через них и рассказываю об этих авторах.

– Действительно, каждый из этих писателей «выстрелил» своей прозой в «нулевые». Вы рассматриваете их по отдельности, или протягиваете мостик от одного к другому, ищите внутренние связи, общий фундамент? Иными словами, «выстрелы» ваши одиночные или пущены очередью?

–  Мне важно было вписать моих героев, а значит и время, в контекст отечественного культурного кода. Показать, что это не какие-то случайные и нелепые дички эпохи безвременья, а наследники и продолжатели нашей многовековой культурной традиции. Что это не поколение косноязыких варваров, как хотели бы считать литературные снобы, не тень, проходящая бесследно. А поколение, взвалившее на себя тяжкую ношу преодоления пустыни, пустоты, брани с хаосом и беспутством — теми самыми энергиями, которые восторжествовали в стране в «девяностые».

– Вас называют главным литературным критиком «нового реализма». Не тесно ли вам в этих рамках или они всё же достаточно условны?

– Ну, я не устанавливаю для себя никаких рамок. Не стою у критического конвейера, читая по диагонали тексты, и стараясь сказать своё «веское» слово по любой новинке. Пишу о том, что мне нравится, близко, в чём хочу разобраться. Недавно я писал о Ломоносове, Чаадаеве, Хомякове, Грибоедове, Ахматовой, Маяковском, Флоренском, Абрамове и других. Причём это только если брать литературную отрасль. Так что каких-либо рамок не чувствую.

Что до «нового реализма», то это не какой-то ограниченный загон, не тоталитарная секта, в которую можно войти, а выйти нельзя. Это скорее литература наиболее адекватно и полно отражающая наше переходное время и одновременно литература, призывающая к переходу, преодолению этого времени. Переходное время — это ведь некая эклектика, смешение языцев, потеря чёткой ориентации, часто соединение несоединимого. Литература «нового реализма» взывает к преодолению этого мировоззренческого хаоса — ни то, ни сё, состояния лермонтовского Паруса — белой точки на белом листе бумаги, к выстраиванию аксиологии. Это не смех, не игра, не кривлянье, не скоморошество, а серьёзный и часто нелицеприятный разговор, это предъява времени, современникам и себе.

– Насколько авторитетна сегодня роль критика? Влияет ли его оценка на узнаваемость писателя, на тиражи?

— Сейчас не авторитетна сама литература, сам писатель, а что уж тут говорить о критике. Но это не значит, что следует сложить ручки и помирать. Всё это не данность, а процесс. Авторитета надо добиваться, отстаивать его, этим мы все, пишущие, и занимаемся. Ничего не происходит чудесным образом: назвался писателем, и все твои великие предшественники по команде начинают отстаивать твой авторитет. Каждый раз дело в тебе самом. Часто все эти разговоры об авторитетности-неавторитетности — попытки спрятаться, не отвечать перед самим собой и обществом. Если взялся писать, то значит, для чего-то это ты делаешь. Написал статью, её опубликовали, кто-то прочёл, на кого-то она подействовала — вот ещё один кирпичик. Надо быть лягушкой, попавшей в молоко, бить лапами что есть сил и до скончания сил. Только так. А всё другое — это равносильно вере в сказочные чудеса: проснулся знаменитым, написал рецензию, и тиражи взлетели. Если так верить, так думать, то остаётся только спать и ждать.

На Московской международной книжной выставке-ярмарке. В полном составе, за исключением Германа Садулаева

– В 2001-м году вышел манифест Шаргунова «Отрицание траура», который, собственно, и стал манифестом «нового реализма». Но вместе с тем, мотивы социального пессимизма стали основными в творчестве «новых реалистов». Тут можно вспомнить и «Чёрную обезьяну» Прилепина, и «Радио «Fuck» Садулаева, и всего Сенчина… Преодолимо ли это отсутствие надежды, и как, на ваш взгляд, развивается «новый реализм» сейчас? В какую сторону он идёт?

– Социальный пессимизм — это такой же стереотип, как и рамки «нового реализма». Не вижу никакого пессимизма. Сенчин представляет себя таким, каким его привыкли видеть: нелюдимый человек в чёрном и пишущий депрессивную прозу. Он этим вводит в заблуждение и многие заблуждаются. На самом деле это очень светлый писатель, при этом предельно серьёзный. Если он ставит тот или иной вопрос, то от него не отмахнёшься, он будет вновь и вновь добиваться настоящего ответа, лишённого шаблонности. Прилепин же в «Чёрной обезьяне» совершил эксперимент погружения в человеческую черноту, но это не значит, что он всем внушил: оставь надежду всяк сюда входящий.

«Новый реализм» срывает ветхие ризы, обличает миражную реальность. По сути, он занимается тем, что настырно и целеустремлённо очищает драгоценный металл от жуткого окисления, черноты. Это ручная работа, требующая большого труда, смелости и упорства, которая лишена какого-либо траура и кликушества, представляет собой движение по пути к свету.

Как уже сказал, важно преодоление переходности, рубежности, подвешенности в неопределённом пространстве и времени, а соответственно общественного нигилизма по отношению к настоящему. «Новый реализм» выстраивает общую культурно-историческую прямую, выпрямляя тот провал, в который мы скатились в нашей новейшей истории.

– А разделение на «либералов» и «патриотов» влияет на выбор литературного метода для писателя? Скажем, «либералам» близок, к примеру, постмодернизм, а «патриотам» — реализм. Существуют ли подобные тенденции?

– Ответ тут сам собой напрашивается. «Либерализм» — глубоко чуждый отечественной культуре тип мышления, это разломное деструктивное сознание жёстко сектантского типа, по крайней мере, он становится таковым, когда претендует на роль идеологии. Это всегда вывернутая реальность, особый выверт — шуба наизнанку. И, конечно, в силу своей однонаправленности, ограниченности, догматичности этот тип мышления не способен к адекватному постижению реальности.

С другой стороны, «патриот» у нас — крайне спекулятивное понятие, которое сейчас к тому же стало модным. Легко быть патриотом, когда смотришь по телевизору как взлетает наш стратегический бомбардировщик или выпрыгивает из воды атомная субмарина. А когда наблюдал по телевизору пьяного Ельцина, когда смотрел на тех самодовольных упырей с кровавыми улыбками, которые рвали страну на части? Легко быть патриотом, когда «Крым наш». А когда рубль моментально обмяк по отношению к баксу, и тебе ещё трудней стало сводить концы с концами, при этом наблюдаешь тех же самых упырей или их производное, которые продолжают своими клыками отхватывать самые лакомые куски?

Патриотизм сейчас у нас — это как в своё время принадлежность к КПСС — выгодная поза, благодаря которой можно произвести движения по карьерной лестнице. Патриотизм также при помощи пропаганды становится общественным вирусом, истерией, когда общество теряет критическую способность и перестаёт адекватно воспринимать реальность. Что это как не постмодернизм?

Лично мне не нравятся все разделения и противопоставления, все они выстраивают общественный разлом. Совершенно демагогическим стало и противопоставление либерализма и патриотизма. В этой демагогии они сближаются на почве односторонности: либерализм становится агрессивным сектантством, а патриотизм старообрядческим толком.

Смотрите также: Писатели нового тысячелетия

Я бы на первый план поставил другое, что на волне обличения либерализма также было очернено, что мало вписывается в пропагандистскую тактику насаждения пассивного патриотизма. Говорю о демократизме. Необходимо вновь сделать народ субъектом нашей истории, из которой он был выброшен осенью 93-го года. У нас любят повторять фразу царя о единственных союзниках России: армии и флоте. Повторяют совершенно не критично, не понимая её риторическую однобокость, если не глупость. Где были эти союзники России в 91-м?.. Единственный союзник страны — это её народ. Это надо знать и повторять постоянно. Беда в том, что насаждаемый сейчас государственный патриотизм делает народ пассивным наблюдателем, от которого не требуется деятельного включения в процесс. Лишь нажми на кнопку, смотри картинку и испытывай восторг. Наш современный патриотизм с недоверием относится к народу, он не доверяет ему, не знает его совершенно, питается сказками. Поэтому и вырождается постепенно в постмодерн.

– И последний вопрос: в чем сила русского писателя?

– Балабановский вопрос. Так и тянет ответить: в правде, но ведь правда у каждого своя… Можно сказать: в ответственности пишущего. Всё-таки тысячелетняя традиция за плечами, а если рассуждать по праву наследства, то и ещё многие века можно накрутить с полным основанием. Литература в России всегда была больше, чем вид искусства, она вышла из веры и всегда плотно с ней связана. Это осознание «больше чем» надо поддерживать, следует сохранять планку. Хотя очень много соблазнов плюнуть на всё и заявить, что литература никому и ничего не должна. Так многим легче, вольготнее и приятнее. Но в том то и дело, что в России она именно что должна. В этом долге и состоит её сила.

Герои моей книги «Четыре выстрела» знают об этом долге и наследуют его.

Из интервью «Литературной России»