Какой была Ахмадулина в жизни? Именно это старались понять авторы книги «Белла. Встречи вослед» Марина Завада и Юрий Куликов, беседуя в России, Италии, Франции, Швейцарии с близкими Ахмадулиной людьми, открыв читателю никогда не публиковавшиеся стихи, дневники, письма поэтессы. Книга, которую жена Андрея Вознесенского писательница Зоя Богуславская, назвала «мужественным поступком рассказать правду о разных сторонах художника, гениально одарённого», сразу стала бестселлером. «Я счастлива, — заметила на презентации в Музее Пушкина на Мойке, 12, входившая в „круг Ахмадулиной“ питерская поэтесса Татьяна Калинина, — что о Белле вышла такая книга. Равной ей (по крайней мере, пока) нет».

— В чём заключалась природа личного, женского обаяния Ахмадулиной? За что её любили?

Марина Завада: Природа любого обаяния не раскладывается на составляющие. Харизма — с одной стороны, как бы неуловимая субстанция, поскольку никогда нельзя сказать, из чего складывается, а с другой — она абсолютно уловима. Вы её моментально чувствуете в человеке. Так же, как и её, увы, распространённое отсутствие. Ахмадулина была ошеломляюще харизматична. Возможно, на людей магически действовал чудесный сплав редкой красоты и такого же редкого дара. Чего-то одного уже было достаточно, чтобы кружилась голова. Владимир Войнович в нашей книге рассказывал, что приехав в Москву и устроившись плотником в ремстройтрест, удирал с работы на семинары в Литинституте лишь для того, чтобы, ничего ещё толком не зная о стихах Ахмадулиной, иметь возможность «украдкой на неё пялиться». А Лора Гуэрра, наоборот, предположила, что её муж, великий итальянский сценарист Тонино Гуэрра, самозабвенно слушал бы Беллу, будь она и не столь хороша собой. Правда, тут же поправила себя: «Это важно, что песня льётся из уст небесно прекрасной женщины... Так, что у тебя конечности леденеют от восторга».

Юрий Куликов: И всё же, по-моему, не одно сочетание необыкновенной внешности и таланта делало притяжение Ахмадулиной — сошлюсь на Азария Плисецкого — сногсшибательным. Когда в начале 2000-х она проходила по шикарному вестибюлю обессмерченного «Амаркордом» Феллини «Гранд-отеля» в Римини, никто, кроме соотечественников, не догадывался, что немолодая дама в шляпе — великий русский поэт. Но ей все оборачивались вслед. Однажды мы разговаривали с Беллой Ахатовной у неё дома четыре часа подряд — её очарование было почти материальным. Реакции, образы, юмор, смех...

Но это расхожее представление, что Ахмадулину любили все. Она умела быть разной: нежной, восхищённой, щедрой с теми, кому благоволила, и — без сострадания размазать какого-нибудь развязного дурака, быть не просто жёсткой, а каменной по отношению к негодяю. Ей много завидовали, порой считали странной, даже юродивой, сплетничали по поводу личной жизни, эпатажных выходок. Она не удосуживалась соответствовать навязанному «идеальному образу». Была земной: стеснительной до скованности и клоуном, «божественным корешем» и человеком, закрывающимся, «как моллюск», когда приближались удушающе вплотную. Она утверждала, что по грубости самочувствия творчество — это, скорее, тошнота, чем пение, и в то же время не отрицала, что улавливает небесные звуки редкой частоты и чистоты.

М.З.: Громадность тайны — вот что в первую очередь сбивает дыхание, когда погружаешься в жизнь Ахмадулиной. Как сбивают дыхание её стихотворные строки, каким бы способом они ни были ею добыты. Кстати, это одна из завес, которую мы попытались в книге чуть-чуть приподнять.

— Была ли Ахмадулина счастливым человеком?

М.З.: Помните у Ремарка: «...никогда нельзя спрашивать женщину, счастлива ли она»? Но вы поинтересовались нашим мнением. Как-то в конце разговора задали Белле Ахатовне вопрос: может ли большой поэт жить в мире с самим собой, испытывать стабильное душевное равновесие? Она ответила, что такое невозможно. Хотя это самое желанное для поэта. «Но на свете счастье есть?» Ахмадулина улыбнулась: «...нет воли, нет покоя, а счастье — точно есть. Счастье — это такая малость. Осознанное мгновение бытия. Не больше». Если исходить из этих слов, то прекрасных, победных мгновений у Ахмадулиной было не счесть. А если вести речь о том, как жизнь сложилась, Белла Ахатовна не представляется мне счастливым человеком.

Ю.К.: Особенно в последние годы. Не только из-за того, что потеряла зрение и не могла писать. Этот процесс для неё был связан исключительно с ручкой, листом бумаги. Ещё и потому, что она, некогда привёзшая из Сортавалы знаменитые счастливые строки: «И ладен строй души, отверстой для любви», окончательно этого лада по разным причинам лишилась. В книге о драматическом, более чем десятилетнем периоде завершения судьбы говорится без жеманных купюр.

— Литературная судьба Ахмадулиной кажется очень благополучной. Как вы полагаете, что представлялось неудачей ей самой?

Ю.К.: Безусловно, в жизни Ахмадулиной были и «Лужники», и Политехнический, и восторг завоёванных трибун. Но сама она неохотно поддерживала пафосные разговоры о стадионах, посмеивалась над ностальгией по шестидесятым. Ведь она не застряла в том времени, а пошла далеко вперёд. Что же до благополучной судьбы её книг, то тут есть с чем поспорить. Ахмадулину невозможно представить ходящей по редакциям, предлагающей написанное. В 1962 году у неё вышел только первый — изуродованный — сборник «Струна», в то время как Евтушенко, Вознесенский, Рождественский имели штук по пять. У Ахмадулиной не было гражданской лирики, но «советскую жизнь» она опрятно не впускала в свой мир, поэзию, свою отдельность. И власть эту разборчивость с неудовольствием улавливала.

Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина

М.З.: Лучшие стихи не печатали, корёжили, сокращали. Ерунда, что по этому поводу Ахмадулина не страдала. Высокомерно пожимала плечами: «Печатают — не печатают... Да меня всегда не печатали... мне это — фу!» В действительности, её это трогало, и когда в 1968 году цюрихская соратница Солженицына Мария Банкул предложила издать полный сборник Ахмадулиной во Франкфурте — в «Посеве», Белла не только презрела плохие для себя последствия, но и сама составила книгу «Озноб», выбрав и тексты, и снимки. Вопреки вымыслам о трогательной беспомощности, она была не только отважна, но и трудолюбива, въедлива. Как ни странно, Ахмадулина при всей своей победительности страдала — сейчас сказали бы — «заниженной самооценкой». Или это было отчасти лукавством, игрой? Во всяком случае, о некоторых собственных шедеврах отзывалась весьма критически. Это к вопросу о том, что казалось ей неудачей. Так, призналась, что не очень любит «Варфоломеевскую ночь», потому что стихотворение родилось из мысли, а не из музыки, не из «неожиданного изгиба в воздухе, к которому присоединяется звук». А про «Мою родословную» объясняла, что стыдится одного «ничтожного» кусочка, где — чтобы сбить с толку цензоров — появляется какой-то симбирский гимназист. «Я себе этого не простила и за придуманную главку разлюбила «Родословную».

Ю.К.: А вообще, по убеждению Ахмадулиной, благополучная судьба не показана большому поэту. В ней непременно должна присутствовать трагедия. В архиве РГАЛИ мы нашли никогда не печатавшееся невероятное письмо, в котором ещё молодая Белла обращается к Владимиру Россельсу: «Не принимайте за мою беду мой искусственный преднамеренный поиск беды, идущий не дальше профессиональной выгоды. Разумеется, это корысть не ясного ума, а тёмного инстинкта, влюблённого в горе, как в наиболее удобную исходную позицию для начала работы». Дальше там просто бездны. Письмо полностью приводится в книге и, подобно многим другим обнаруженным нами материалам, ошеломляет. Или, как сказала Марина, сбивает дыхание.

— В мемуарах Юрия Нагибина Ахмадулина выглядит противоречиво. Что бы она сама могла сказать об их отношениях?

М.З.: Тут нечего домысливать. Ахмадулина их описала в «Дневниках», которые вела в 1961–1963 годах, живя с Юрием Марковичем на даче в Красной Пахре. У читателя есть возможность оценить прелесть этих записей. Долгие годы также затерянные в недрах РГАЛИ и открытые нами, они впервые печатаются полностью — в конце книги. Как бы горько ни закончился роман этих двух ярких людей, много лет их связывала любовь, которую, по словам дочери Ахмадулиной — Лизы, можно только оплакивать. Вот по памяти крошечная выдержка: «...все во мне сориентировано на одну страсть, на одну привычку натыкаться повсюду на единственно спасительное тепло, жадно окружать себя им, — все сводится к Юре». А чуть ниже почти молитва: «Господи, оставь мне все это».

— Какое место Ахмадулина занимает в ряду больших русских поэтов?

Ю.К.: Иосиф Бродский когда-то написал: «Ахмадулина открыто признается в почти парализующем для нее очаровании Марины Цветаевой и Анны Ахматовой и присягает им на верность. В этих исповедях и обетах легко различить ее претензию на конечное равенство». Да, Ахмадулина всегда смиренно рассуждала о своей «несоразмерности», но, кажется, в глубине души знала о себе то, о чём никогда не говорила вслух. С её-то прозорливостью! Не могла не понимать, что — избранная, что «другого устройства растение», что — гений... Но в том, чтобы расставлять писателей по ранжиру, есть нечто неправильное. Это же не фигурное катание. Место поэта для тебя зависит только от того, на какую волну ты лично настроен.

— Как можно определить смысл жизни и суть творчества Ахмадулиной?

М.З.: Ох, как сказала Зоя Богуславская, «не хотела бы я видеть человека, осмелившегося задать ей такого плана вопрос». Ахмадулина не выносила литературоведческого глубокомыслия, без снисхождения, как вы помните, обошлась в «Описании обеда» с одной учёной дамой, с ехидством, к которому трудно придраться, назвав «жена литературоведа, сама литературовед». Словечко «скучно» в лексиконе Беллы Ахатовны являлось приговором собеседнику. «Видали мы умника, с которым рюмку нельзя выпить», — пошутила в нашей книге, противопоставляя всякой зауми пушкинскую игривость и незаунывность. Так что не станем её сердить...

Слушайте также: Неразгаданный гений. Марина Завада и Юрий Куликов на «Радио Москвы»

Из разговора с профессором Цюрихского университета Марией Банкул:

«Набоков чувствовал флюиды, которые шли к нему от Беллы»

— Набоков! Он был для Беллы чем-то божественным, недосягаемым... Вы знаете, что в наших встречах и переписке существовал перерыв... И вдруг в январе 1977-го в почтовом ящике письмо. Белла.

«Мы... в Париже, в гостях у Марины Влади... Скорее, скорее, скорее звоните! И вновь прошу Вас об адресе Владимира Владимировича Набокова: моё пристрастие к нему стало страстью».

— Ахмадулина просила вас помочь увидеться с Набоковым?

— Прямо — нет. Но явно было, что ей очень хочется... Беллины слова о том, что она не посягала видеть Набокова, совершенно правдивы. Однако если бы звезды сложились, она, я не сомневалась, была бы счастлива. А мне очень хотелось, чтобы Белла была счастлива. И потихоньку, не ставя ее в известность, я начала нащупывать, как к этому Набокову попасть. Владимир Владимирович был недосягаемым не в одном лишь смысле высочайшего мастерства. Он слыл недосягаемым и в значении «недоступный». Пробиться к нему, все знали, практически невозможно. И сам Набоков предельно сузил общение, сделав выбор в пользу многочасовой каждодневной работы, и его жена Вера Евсеевна ограничивала доступ к мужу... Потому что после «Лолиты», выхода фильма к нему лезли все, кому не лень. Действовать решили через Елену Владимировну Сикорскую. У них с братом были очень близкие отношения... К Сикорской обратилась не я, а Сергей Нерсесович Крикорян и его жена Таня, работавшая с Еленой Владимировной чуть ли не в одном отделении ООН... Белле до поры до времени ничего не говорили. Зачем, чтобы человек воспарил и потом — больно разочаровался? Однако шаг за шагом дело продвигалось. В конце концов день и час аудиенции в «Монтрё-Палас» были назначены.

...Выехали, очень спешили. Белла была жутко напряжена... Набоков, появившийся вместе с женой, встретил нас приветливо... А Белла, она настолько восхищалась Набоковым, настолько сознавала его избранничество, что и не пыталась это скрыть, облечь в более принятую форму, более ровную манеру поведения. Она, конечно, рассыпалась перед Набоковым, но так прелестно. В ней нет, вы же знаете, заискивания или чего-нибудь такого. Нет. Это просто обожание. Чистое. В чистом виде. И его это тронуло. На лице Набокова появилось особое, мягкое выражение. Глаза стали теплыми... Когда мы вошли, такого не было. Мягкость появилась при разговоре с Беллой. Владимир Владимирович много улыбался — улыбкой именно пожилого человека к молодости, такой свежей и чистой.

— Но Ахмадулиной было около сорока.

— Ей никто не давал этого возраста. Особенно сейчас, когда она находилась на страшном подъеме, она была неотразима. Я сама смотрела и любовалась. И Набоков сознавал, что Белла чарующа. Он чувствовал флюиды, которые шли к нему от нее. Ему была приятна эта встреча, я могу сказать наверняка. Белла была ему приятна. Она ему, бесспорно, понравилась...

— Наверное, еще внешность Беллы на Набокова произвела впечатление?

— Вряд ли внешность. То есть внешность само собой. Но не она главное. Сама манера. Необычная. Совершенно искренняя. Такая, что Набоков мог точно видеть: в ней нет ничего наигранного. Это его, по-моему, тронуло... Человек, сидевший напротив Беллы в «Монтрё-Паласе», заставил меня абсолютно переменить о нем мнение. Я не ожидала, что он окажется простым, не надменным... После встречи в голове часто крутились мысли о нем, о том, как нестандартно устроил он свою жизнь... Знаете, что меня пронзило, когда я увидела его в зеленом холле? Я вдруг осознала, что он всю жизнь прожил эмигрантом. Но эмигрантом не России, а — как называлось это их имение (я туда ездила)?

— Выра.

— Выры. Россия для Набокова — это Выра. Рождествено. Дом на Большой Морской в Петербурге. Только они для него существовали. Но не Россия... Если прежде меня посещали сомнения, умышленно или не умышленно он живет столь необычно, то в тот день я даже не поняла — кожей почувствовала: он не мог его повторить, дом, святой для него. Не мог повторить и не мог предать…

Из книги Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед»

NEWS.RU

Читайте также: «Белла» в Израиле