Творец «Левши», «Очарованного странника», «Леди Макбет Мценского уезда» и еще огромного количества самобытных, ярких рассказов, повестей и нескольких романов, Лесков, быть может, остался одним из самых непрочитанных русских классиков. Автор новой книги о Лескове в серии «ЖЗЛ», писатель Майя Кучерская рассказала об отношениях писателя с церковью, его вегетарианстве, правозащитной деятельности, драматических отношениях с женой, а также о том, почему Лескова можно назвать «прозеванным гением».

— Лесков достаточно поздно вступил в литературу и долгое время публиковался под псевдонимами. С чем это связано?

— Лесков начинал свой путь во взрослую жизнь с должности писаря, Акакия Акакиевича, да? Он переписывал в родном Орле уголовные дела. Кражи, драки, побои, похищения. Подкинутые младенцы — распространенной практикой тогда было, кстати. Убийств почти не случалось — тишина, скука! В Киеве Лесков дорос до начальника отдела, а потом перешел с государственной службы в частную, стал коммерческим агентом. Их компания исполняла разные заказы — пахала землю, варила сахар, гнала спирт, пилила доски, Лесков был коммерческим агентом и договаривался с заказчиком. Конечно, читал, любил прозу Гоголя и Тургенева, но поначалу даже помыслить не смел, что когда-нибудь и сам начнет играть в этом дивном оркестре. Правда, всегда был на ролях второй скрипки.

— При этом журналистская карьера Лескова чуть не оборвалась из-за его статьи о петербургских пожарах 1862 года. Что так возмутило прогрессивную общественность?

— В той истории с пожарами присутствовала тайна. Весь май Петербург горел, пожары вспыхивали в разных концах столицы. Понятно, в России всегда что-нибудь горело, много деревянных домов, дурная техника пожарной безопасности, но на этот раз озадачивала системность этих возгораний. Народ зашептал о поджогах. Слухи множились, обвиняли то поляков, то немцев, то студентов... Да тут еще в мае 1862 года появилась прокламация «Молодой России», это такая молодежная террористическая организация, которая в этой листовке, рассыпанной по Петербургу, призывала свергнуть действующую власть, а для надежности убить царскую семью. Самый большой пожар разгорелся на Апраксином рынке 28 мая, рынок и все окрестности сгорели под чистую. Почему, что, никто не понимал. А Лесков, корреспондент ежедневной газеты «Северная пчела», написал: «в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек». Дальше он прозрачно намекал, что все подозревают студентов. Послушайте, чтобы поджечь город даже и с разных сторон, в нескольких местах, 300 человек не нужно. Лесков повторил заведомую чушь. Но повторив вслух на страницах крупного издания невнятицу, которую повторяли шепотом, он придал ей плоть и кровь. И либеральные круги возмутились: прямых доказательств, что это поджог, тем более что подожгли студенты, нет, зачем об этом писать в столичной газете? И сочли эту заметку политическим доносом. Недоволен был и император, потому что дальше в той же статье Лесков предлагал властям найти виновных. Но власти и сами неплохо понимали, что им делать.

— Виновных нашли?

— Нет, так и не нашли. Неизвестно, были ли они. Так до сих пор и непонятно, что там с этими пожарами было — цепь случайностей или чья-то злая воля. Статью свою Лесков не подписал, но все более или менее знали, кто автор. Литературный мир был узок. И слава о нем пошла дурная.

— В какой степени положение Лескова в русской литературе можно описать формулой «свой среди чужих, чужой среди своих»?

— В высокой. Он и был чужаком. Пришел в изящную словесность неизвестно откуда. Многие тогда, в 1860-е годы, именно так в нее приходили — из семинарий, из мещан, срывались в литературу «кто с бору, кто с сосенки», как сам Лесков говорил. Но за это их и ценили — эти люди знали Россию изнутри, изъездили, а то и исходили ее пешком. И вот в таком качестве их готовы были принимать как вестников неведомого мира, но все же немного свысока. А Лесков быстро начал претендовать наравное с другими главными литераторами эпохи положение. Но с их точки зрения, да кто это вообще такой? Мы недооцениваем важности свойства в том мире. Кто такой граф Лев Толстой, было понятно. Кто такой Тургенев — тоже. Все кому-то кем-то приходились, не дальними родственниками, так соседями, охотились на зайцев в соседних уездах. А этот вроде и дворянин, но какой-то ненастоящий… Отец Лескова был по происхождению из духовенства и дворянский чин получил как чиновник, дослужившись до восьмого класса. Мало того, что дворянин ненастоящий, он еще и статью, а потом и роман «Некуда» написал неправильные. Роман был прочитан как направленный против нигилистов, к тому же включал карикатуры на живых людей. Но и свои, даже ближайшие родственники его тоже опасались: он их не слишком жалел в книгах, проходился на их счет без снисхождения. Вот и получилось: одиночка, шагавший напролом, последние 20 лет жизни и правда живший без жены, без семьи.

— Язык Лескова невероятно богат самыми причудливыми словами и оборотами. Где он их брал и какого художественного эффекта хотел добиться?

— Он их подслушивал и записывал в записную книжечку. Много книжечек, у него их было несколько. Некоторые сохранились, открываем и видим: «пиликан — скрипач, все пиликает», «смотритель — зритель», не кидай удочку на чужую будочку. И моя любимая: «не сумела ты, сорока, ясна сокола держать!» Но в «Левше» он почти все слова сам придумал, понимая механизм этих новообразований. Так и появились мелкоскоп, укушетка, двухсестная карета, междоусобные разговоры. Лесков по складу своему был коллекционером, собирателем. Я даже не уверена, что он думал о художественном эффекте, когда все эти словечки собирал или придумывал. Он просто ими любовался. Густо-густо инкрустировал их в свои тексты и глазами сверкал: ах, как у меня получился! Вот так Николай Семенов сын!

— Известно, что первая жена Лескова страдала психическими заболеваниями. Как эти отношения повлияли на его жизнь и творчество?

— Да, Ольга Васильевна, дочь киевского купца, тридцать лет жизни провела в петербургской психиатрической больнице Св. Николая на Пряжке. Больница знаменитая, в то время одна из лучших в России. Много лет спустя в ней лечился Даниил Хармс, а позднее проходил освидетельствование Иосиф Бродский. Лесков навещал там Ольгу Васильевну, привозил ей воду и фрукты, но не очень понятно, каким было их общение. Она пережила мужа на много лет, дожила до начала ХХ века, но что понимала и осознавала, неизвестно. На вопрос дочери о Лескове, помнит ли она его, она ответила: «Он… черный, черный, черный». Лесков же в романе «Некуда», отчасти автобиографическом, жену главного героя, доктора Розанова, явно списал с Ольги Васильевны — она там капризная, взбалмошная, поверхностная.

— Кстати, а у других злодеев Лескова были реальные прототипы — например у Катерины Измайловой из «Леди Макбет Мценского уезда»?

— Надеюсь, что не было. И основания надеяться у меня есть. Тройное убийство, а Катерина Львовна у Лескова последовательно убивает свекра, мужа, а потом претендента на наследство, мальчика Федю Лямина, случись оно — должно было прогреметь. Но ничего подобного ни в Мценском уезде, ни вообще в Орловской губернии не случалось. Это была чистая конструкция. Однако, думаю, силу страстей Лесков знал по себе. Нет, убивать он никого не убивал, но Ольгу Васильевну щипал дочерна, современники свидетельствовали, что она не могла обнажить рук, они у нее были черные.

— Для подавляющего большинства читателей Лесков известен как автор повести «Левша». Какова история создания этого произведения?

— Он эту историю придумал. При первой публикации он написал маленькое предисловие, в котором сообщал, что излагает старинную легенду, записанную со слов одного старого оружейника из Сетрорецка. Лескову поверили, а так как в целом критика его недолюбливала, многие с удовольствием стали отмечать, что это «Сказ о тульском косом левше» — произведение несамостоятельное, пересказывающее известную легенду. Тогда Лесков рассердился и написал опровержение, в котором объяснил, что историю про русских мастеров, подковавших стальную блоху, сочинил. Но выросла эта история из реальной поговорки — «туляки блоху подковали». Однако все остальное — то, что блоха была стальной, хранилась в бриллиантовом орешке, — все это уже Лесков сочинил.

— Излюбленные персонажи Лескова — представители духовного сословия. А как складывались отношения писателя с официальной церковью?

— Сначала неплохо. Он, как почти и все в то время, жил церковной жизнью, ходил на службы, постился, причащался, дома молился, читал Евангелие. Но постепенно начал разочаровываться и в обрядовой стороне церкви, все больше склоняться к протестантизму, и в церкви как государственном институте. Он сильно пострадал от церковной цензуры. Том его собрания сочинений, в который входили «Мелочи архиерейской жизни» и другие тексты о церковных иерархах, был запрещен, и весь уже вышедший тираж пошел под нож. А когда твою книгу уничтожают, это примерно как режут ножом тебя самого. Узнав о том, что том запрещен, Лесков пережил сердечный приступ — и с тех пор приступы стенокардии стали постоянными. Между тем ничего кощунственного или оскорбительного для церкви и ее славы в «Мелочах архиерейской жизни» не было. Это истории о высшем духовенстве, епископах. Они показаны людьми со своими достоинствами и слабостями, глупостями и ограниченностью, но и добродушием, любовью к людям, учености. И все же описаны они без благоговения. В тот же том вошел и самый скандальный очерк Лескова «Случай у Спаса в Наливках», в котором автор, опираясь на доставшиеся ему документы, пересказывает истории непотребств разных священников в ХVIII и начале ХIХ века: например, историю о том, как служитель московской церкви Спаса на Наливках (в ХХ веке она была снесена), напившись пьян, ездит верхом на дьяконе в храме вокруг престола. Это раздражало. Зачем было пересказывать все эти безобразия? Совсем не для того, чтобы поглумиться над духовенством. У Лескова была ясная цель, приводя разные случаи из церковной жизни, один ядреней другого, он говорил в конце этого очерка, что все эти истории следствие так и не составленного законодательства для духовенства. Прежние правила из «Духовного регламента», составленного еще при Петре I не работают, но и новые, адекватные жизни законы существования духовенством до сих пор не выработаны. Вот вам результат.

— В конце жизни Лесков увлекался восточной философией, протестантизмом, толстовством. Как бы вы описали эволюцию его мировоззрения?

— Сначала он был, как он сам писал, «уверенный православный», но затем постепенно мигрировал к протестантизму, толстовству, да. С Львом Толстым, впрочем, у него было одно серьезное расхождение. Толстой не верил, что Иисус был Богом, считал его великим учителем-моралистом. Лесков в этом отношении веру сохранил, и Христа почитал за Сына Божия. Однако отпевать себя велел в закрытом гробе, иначе просто нельзя было тогда человека похоронить, без отпевания, но Лесков, словно бы и после смерти, не хотел участвовать в этом обряде, разочаровался.

— Я прочитал, что Лесков был убежденным вегетарианцем и даже хотел создать вегетарианскую поваренную книгу. Тут сказалось влияние Толстого или были другие причины?

— Сначала ему просто не велел есть мяса доктор. Но потом Лесков втянулся, не ел мяса и проповедовал за вегетарианство вовсю, уже не с медицинской, а с этической точки зрения. Толстого он очень любил и почитал, но тут обошелся без его влияния.

— Лесков — один из немногих русских писателей девятнадцатого века, открыто выступавших против преследования евреев. Он даже написал целый труд на эту тему. Что для него значила правозащитная деятельность?

— Да, как видим, он во многом опередил свое время. Вегетарианец, правозащитник. Что до евреев, не то чтобы их преследовали, они были поражены в правах. Это немного другое, но тоже, конечно, ничего хорошего. Им не везде можно было селиться, существовала так называемая черта оседлости, запрещалось носить национальную одежду, при Николае I начали забирать в кантонисты, такие своего рода военные отряды, еврейских 12-летних мальчиков, запретили евреям служить. Само собой, они не могли учиться в гимназиях и университетах. Лесков в своей работе «Евреи в России» доказывал, что освобождение евреев от ограничений принесет российскому государству только пользу, потому что они трудолюбивы, добросовестны, умны. Несколько рассказов он тоже посвятил евреям, один из самых знаменитых «Владычный суд». В позднем тексте «Сказание о Федоре-христианине и друге его Абраме-жидовине» он и вовсе уравнял христианство и иудаизм, придя к идее о том, что в глазах Бога эти религии равны.

— Вы, вслед за Игорем Северяниным, называете Лескова «прозеванным гением». Почему, на ваш взгляд, русская литература «прозевала» его?

— Много причин. Советские идеологи его задвинули на дальнюю полку. А до этого имперские идеологи. Всем был не по вкусу. И характер у него был бешеный. Но главная причина все равно, думаю, не в этом. Ценя Лескова, нельзя не видеть: по масштабу дарования он уступал и Толстому, и Достоевскому, и главному русскому европейцу, Тургеневу. Писатель должен подарить читателю открытие новых материков. Толстой и Достоевский такие материки открывали, они заговорили о человеке, его душе, психических процессах так, как никто до них прежде. Лесков открыл маленький островок, поросший буйной языковой растительностью, красочной, экзотической и населенный странными, хотя и довольно симпатичными людьми — чудиками. Квартальный, не берущий взяток, уездный доктор, живущий на жалованье, молочник Голован, ухаживающий за чумными, бессребреник Андрей Петрович Бобров из «Кадетского монастыря», рядовой Постников, спасший человека от смерти, из «Человека на часах» — их у Лескова очень много. Но все они не «герои времени», а идущие поперек этого времени, точнее, живущие вне его, по иным, высшим законам. А читателю всегда хочется читать про себя, про свое время и воплощение его. Про современность. Лесков же едва брался за современность, получались памфлеты, ядовитые, сатирические картины. 

Лесков оказался сложнее, либеральнее, гораздо в большей степени современнее по взглядам, чем это многим прежде казалось. А узнали это откуда? Предполагаю, что и от меня тоже. Из биографии Лескова, только что вышедшей в серии «ЖЗЛ». Я не исключаю, что теперь Лескова перечитают, лучшее в нем — «Захудалый род», «Жемчужное ожерелье», «Железная воля», «Леди Макбет», — и все переменится, он вернется в новых текстах современных авторов.

 Александр Трегубов, «Московский комсомолец»