Литинститут как средство против изоляции

Писатель сегодня – не рулевой и не кормчий, а, скорее, сказитель, которого берут с собой в дальнее плавание, считает Алексей Варламов.

Алексей Николаевич Варламов – писатель, филолог, исследователь истории русской литературы ХХ века. Ректор Литературного института имени А.М. Горького. Родился в 1963 году в Москве. Окончил филологический факультет Московского государственного университета. Доктор филологических наук, профессор МГУ, преподаёт русскую литературу начала XX века и одновременно ведёт творческий семинар в Литературном институте им. Горького. Автор многих художественных произведений, в том числе романов «Лох», «11 сентября», «Мысленный волк», «Душа моя Павел»; ряда публицистических и литературоведческих статей; постоянный автор серии «Жизнь замечательных людей» («Молодая гвардия»). Член жюри литературной премии «Ясная Поляна». Лауреат множества премий, в том числе премии «Антибукер», Александра Солженицына, национальной литературной премии «Большая книга», Пат­риаршей литературной премии, Международной премии «Писатель XXI века».

  – Вы возглавляете без преувеличения уникальный вуз – Литературный институт имени А.М. Горького. Как живёт институт сегодня? И какие вы видите перспективы развития вуза в ближайшем будущем?

– Я очень люблю Литинститут, люблю свою работу, и поэтому мне трудно быть беспристрастным, но думаю, что, в общем, мы хорошо живём. Это значит, что когда возникают вопросы, то они решаются, несданные «хвосты» пересдаются, расставание с выпускниками восполняется встречей с новыми студентами и новыми надеждами. Вот только что прошли госэкзамены и защиты дипломов, готовимся к очередным вступительным экзаменам, ждём абитуриентов и волнуемся не меньше, чем они. Как не ошибиться, не пропустить достойных и не взять тех, для кого Литинститут – случайный выбор?

Но я хочу ещё и другое, очень важное и печальное сказать. Несмотря на юбилейный повод для нашей беседы, было бы правильно, говоря о Литературном институте, вспомнить тех, кого мы за последние несколько месяцев потеряли. Это прежде всего замечательный писатель, наш бывший, хотя, по-моему, бывшим его никто так и не считал, ректор Сергей Николаевич Есин. Человек, который фактически спас институт в 90-е годы и до последнего дня руководил кафедрой литературного мастерства. Умер он во время нашей поездки в Минск, не дожив одной недели до своего 82-летия. Я часто вспоминаю последний вечер, который мы провели в нашей дружной литинститутской компании. И не я один, но очень многие должны помнить похороны Есина в Центральном доме литераторов, на которые пришло столько людей, сколько там давно не видали.

Было ещё две потери. В феврале во время Розановских чтений в Сергиевом Посаде скоропостижно скончался профессор кафедры общественных наук Сергей Николаевич Лебедев. И тоже, как его тёзка Есин, во время работы. Сделал доклад, и – через несколько минут остановилось сердце. И, наконец, самая недавняя и очень горькая потеря. Не стало Алексея Константиновича Антонова, тонкого поэта, драматурга, создателя литературной студии «Белкин», дивного лектора, которого очень любили наши студенты. Так что всех их хочется помянуть добрым словом и повиниться, что не уберегли.

А если говорить об институтских буднях, то у нас идёт реконструкция, которая, с одной стороны, осложнила нашу повседневную жизнь и заставила на время потесниться, а с другой – открывает замечательные перспективы. После окончания строительных работ мы получим первоклассный комплекс, который сохранит атмосферу и облик знаменитой усадьбы на Тверском бульваре, где родился Герцен, где бывали Гоголь, Белинский, Аксаков, где выступали Блок и Есенин, Гумилёв и Маяковский, где жили Платонов и Мандельштам, преподавали Паустовский, Федин, Светлов, Розов, Долматовский, Маканин, Бородин, учились Симонов, Бондарев, Бакланов, Курочкин, Искандер, Коржавин, Солоухин, Трифонов, Белов, Рубцов, Ахмадулина, Евтушенко, Кузнецов, Николаева, Басинский, Пелевин, Меламед, Павлов, Сенчин, Амелин, можно и ещё много прекрасных имён назвать. В то же время это литературно намоленное пространство будет соответствовать всем нынешним, очень жёстким требованиям, предъявляемым к учебным заведениям.

Другое серьёзное и перспективное нововведение – в соответствии с поручением президента мы создали при Литературном институте Дом национальных литератур, который призван заниматься стратегическим направлением – художественным переводом с языков народов России, а в перспективе и наших соседей. У нас уже учится замечательная башкирская группа, в настоящее время работаем с другими национальными языками. Дело это непростое, но крайне важное. Ведь дружба народов предполагает и дружбу литератур. А писательское слово может быть не только словом мира, но и словом войны. От литературного сообщества тоже зависит, куда дальше двинется огромная страна, которой по-прежнему нет равных не только по территории, но и по количеству народов, языков и литератур.

– Предъявляет ли современность какие-то особые требования к преподавателям и студентам творческого вуза? Как влияет на процесс поступления в лит­институт ЕГЭ?

– Требования предъявляет не только современность, но и наши учредители. Вот уже почти четыре года мы находимся в ведении Министерства культуры вместе с такими вузами, как ВГИК, ГИТИС, Консерватория, Школа-студия при МХАТ, Академия художеств имени Репина, и специфика творческих вузов, творческого образования здесь учитывается гораздо лучше. Что же касается ЕГЭ, я никогда не был поклонником единого госэкзамена и всегда считал, что мы потеряли с этой реформой гораздо больше, чем приобрели, особенно в том, что относится к гуманитарным предметам и к литературе прежде всего. А теперь, когда уже несколько лет подряд принимаю вступительные экзамены в Литературном институте, убеждаюсь в этом ещё больше.

– Почему?

– Потому что высокий балл по литературе вовсе не говорит о том, что человек литературу знает и любит, и напротив, низкий не означает обратного. Вот вам конкретный пример. Приходит к нам на днях в приёмную комиссию парень, вернулся только из армии. Пишет неплохие стихи, жизнь повидал. Нам такие ребята в первую очередь нужны. Ведь раньше в Литинститут нельзя было поступить без трудового стажа, без опыта жизни, и это было абсолютно правильное, разумное требование. Сегодня мы его предъявлять нашим абитуриентам не можем, но всё же тех, кто приходит в институт не сразу после школы, особенно ценим. Однако вот незадача – у парня за ЕГЭ по литературе 59 баллов. А мы имеем право принимать документы и допускать до своих экзаменов только тех, у кого балл по ЕГЭ не ниже 60. И ничего поделать тут нельзя. Он сможет этот ЕГЭ только через год пересдать, да и то не факт, что у него получится. И кто от этого выигрывает? Поэтому я думаю, что творческим вузам надо давать больше свободы, гибкости в вопросах приёма абитуриентов, разрешить полностью принимать (может быть, за исключением выпускников текущего года) по результатам собственных внутренних экзаменов, как нам разрешают самим принимать у тех, кто окончил высшие или средние специальные учебные заведения.

– Чему, на ваш взгляд, важнее всего научить начинающих литераторов?

– Много чему, но одна из важнейших вещей – трезво относиться к самому себе. Не возноситься, не падать духом, а хорошо понимать, что у тебя получается, а что – нет. Постоянно работать, потому что писательство оно на кончиках пальцев, набираться впечатлений, много ездить, видеть как можно больше разных людей, быть жадным до жизни, до знаний и стараться выходить за пределы собственного «я».

– В чём вообще ценность и значение профессионального образования для писателя?

– Писательство – занятие одинокое. Об этом Юрий Казаков хорошо написал в статье «О мужестве писателя», которую мы обязательно изучаем. «Когда писатель сел за чистый белый лист бумаги, против него сразу ополчается так много, так невыносимо много, так всё зовёт его, напоминает ему о себе… А помочь ему никто не может, потому что он один».

В этом одиночестве и независимости и твоя сила, и твоя хрупкость, но в какой-то момент, особенно начинающему автору, важно очутиться в среде подобных ему одиночек, а также встретиться с теми, кто старше и опытнее. Показать свои первые работы, услышать критику, порой жёсткую, несправедливую, обидную. Смирить своё самолюбие. Это сложная психологическая ситуация, очень непросто, когда рассказ или стихотворение, в которое ты душу вложил, начинают ругать, находить недостатки, высмеивать. Но так устроен литературный мир, надо уметь переступать через обиды и для начала обращать пораженья в победы, а уже потом их не различать. Этому тоже учит Лит­институт, он заряжает, даёт ориентиры, помогает тебе узнать твою истинную цену. Наконец, он дарит дружбу, что для писателя вещь не последняя, и знаменитое литинститутское братство – это очень серьёзно и полезно.

– Как вам удаётся совмещать обязанности ректора и писательскую деятельность? У вас есть какие-то определённые часы, посвящённые строго творчеству? Или приходится использовать каждую свободную минутку?

– Да по-разному складывается. Иногда за весь день продыху не бывает, иногда случаются более спокойные дни. Специальных приёмных часов у меня нет. Это все знают и приходят со своими проблемами. Но когда никого нет, тогда я,
конечно, пишу. Мне как-то скучно, пусто живётся, если нет ничего в работе.

– Вы – постоянный автор серии «ЖЗЛ»: Грин, Булгаков, Шукшин, Платонов, Пришвин, Алексей Толстой – такие разные писатели. Как вы находите «своего» замечательного человека, о котором хочется написать? По велению сердца или руководствуясь научными интересами?

– Совершенно точно не научными интересами. Мои книги – не литературоведческие монографии, а скорее художественные исследования, жанр которых определяется личностью главного героя. Жизнь Алексея Толстого – это плутовской роман, Александра Грина – готический, Пришвина – символистский, Василия Шукшина – роман воспитания, а скажем, биографию Булгакова я воспринимаю как античную трагедию, в основе которой лежит поединок с судьбой, и герой при жизни терпит поражение, но обретает признание после смерти. У каждой книги своя история. В том числе и история её происхождения. Но что касается конкретного выбора, это всегда предмет договорённости между автором и издательством.

– Что, на ваш взгляд, важнее всего при написании биографии? И что сложнее всего?

– Это всё очень индивидуально и зависит от каждой книги. Писать о Пришвине и Грине было трудно, потому что сравнительно мало документов, мемуаров, исследований. С Булгаковым история другая. О нём, наоборот, очень много написано, и в том числе такие блестящие книги, как «Жизнеописание Михаила Булгакова» Мариэтты Чудаковой и «Михаил Булгаков в Художественном театре» Анатолия Смелянского. Плюс работы Мирона Петровского, Виолетты Гудковой, Виктора Лосева, Бориса Мягкова, Бориса Соколова. Как тут быть? Делать вид, что ничего этого нет? Или как-то отталкиваться от написанного, полемизировать? Я пошёл по второму пути, и для меня, например, заочный спор с Мариэттой Чудаковой (кстати, профессором Литинститута) по ряду биографических эпизодов в жизни Булгакова или трактовок его произведений – вещи принципиальные. А вот Алексей Толстой как будто помогал себя писать, так много о нём сохранилось замечательных ярких мемуаров. Иное дело Шукшин – отчётливый, резко очерченный, но вместе с тем скрытный, зашифрованный, и ты должен попытаться его расшифровать, угадать. Сложнее всего с Платоновым. Может быть, оттого, что он был человек нелитературный, не искал своих отражений, не смотрелся в зеркальце. А ещё потому, что я его больше всех люблю.

– Ваша кандидатская диссертация была посвящена апокалиптическим мотивам в русской прозе конца ХХ века. А что вы можете сказать о сегодняшнем дне? Сохранились ли в русской литературе эти мрачные настроения или она всё же стала более оптимистичной?

– Тот мощный всплеск «апокалиптической прозы», который прокатился по русской литературе в девяностые годы, а это такие романы, повести и рассказы, как «Онлирия» Анатолия Кима, «Тавро Кассандры» Чингиза Айтматова, «Лаз» Владимира Маканина, «Новые робинзоны» Людмилы Петрушевской, «Репетиции» и «До и во время» Владимира Шарова, «Ловушка для Адама» Леонида Бородина, авторов очень разных, но объединённых одной темой, и к этому же можно добавить, что именно в 1994 году была напечатана великая, абсолютно эсхатологическая «Пирамида» Леонида Леонова, которую он писал полвека – так вот эта волна прошла, и сегодня литература сосредоточилась на иных вопросах. И потом, что ещё интересно. Леонов, например, снабдил свой итоговый роман серьёзнейшим предисловием, смысл которого заключался в том, что его роман – это своего рода рецепт спасения человечества от надвигающихся угроз. Нечто похожее твердил и Айтматов в послесловии к своему сочинению. Писатель-трибун, писатель-пророк – сейчас это уходит, по-моему. Сегодня писатель призван рассказать свою, ни на что не похожую историю, которая должна растрогать, рассмешить, вызвать сочувствие. Он больше не кормчий, не рулевой, он сродни тому сказителю, которого брали рыбаки в Белом море, когда надолго уходили на промысел, и им был нужен сказочник, рассказывающий на ночь истории до тех пор, пока не уснёт последний из ловцов.

– Последнее время всё больше появляется произведений, стремящихся осмыслить, понять советский строй и причины его краха. Ваш новый роман «Душа моя Павел» тоже об этом. Как думаете, почему эти вопросы так занимают умы сегодня?

– Я не могу сказать за других. Только за себя. Для меня этот роман – выражение благодарности тем людям, которые были со мной в дни моей студенческой молодости, кто повстречался мне в университете, кто меня учил и вместе со мною учился. Это благодарность месту и времени такими, какими они были. То, что на университетские годы для меня пришёлся, если так можно выразиться «ментальный крах» СССР – факт моей личной биографии, но вместе с тем – это именно то, что я попытался вспомнить и понять, говоря о судьбе всей страны. Если «Мысленный волк», мой предыдущий роман, посвящён последним годам Российской империи, русской монархии, то «Душа моя Павел» – моя версия конца советских времён. Но написан он с позиции сегодняшнего дня, и мне было важно показать главного героя искренним советским человеком. Проблема, однако, в том, что, чудом поступив в университет, он чувствует себя одиночкой, «белой вороной», и я сам, хорошо его понимая и по-человечески ему сочувствуя, его идей не разделяю. Но вопросы ставлю.

– Какие?

– Почему если с очень распространённой ныне точки зрения у нас была такая замечательная советская страна, почти никто за неё в ту пору не вступался и не защищал её ценностей? Почему нам твердили на семинарах по истмату об окончательной победе социализма, в то время как социализму меньше десяти лет оставалось жить? Почему в университете читать «самиздат» было здорово и всеми уважалось, а вступать, например, в партию, быть комсомольским активистом считалось постыдным? Я не только про свою среду говорю. Уже при Горбачёве людей, искренне орущих «Долой КПСС!», на улицах Москвы можно было увидеть сколько угодно, а тех, кто кричал бы «Слава КПСС!», ни одного. Оно и к лучшему, нам только новой гражданской войны из-за коммунистов не хватало, но для меня в 1991 году развал страны не был личной трагедией. Я мысленно аплодировал Валентину Григорьевичу Распутину, когда тот за год до этого на съезде народных депутатов в ответ на упрёки прибалтов сказал, что это Россия должна выйти из состава СССР. Я тоже так думал. На каком основании между тоталитарным строем и Россией ставили тогда знак равенства? Мы, что, меньше других пострадали от революции, от репрессий, раскулачивания, террора, меньше наших солдат погибло в борьбе с фашизмом или наши люди меньше трудились над восстановлением страны? Или мы больше других народов пользовались такими реальными благами социализма, как бесплатное образование, медицина, жильё? Да, Россия была самой мощной из союзных республик, но это не повод, чтобы все грехи на неё взваливать. Я и теперь так считаю, но глядя на то, что происходит на Украине и с Украиной, которую почти всю объездил и очень люблю, порой ловлю себя на мысли: а может быть, и в самом деле напрасно большую, общую страну потеряли и перессорились. Как-то по-другому надо было наши противоречия решать и споры заканчивать.

– Вы предлагаете воссоздать СССР?

– Это невозможно, точка невозврата давно пройдена. Но нельзя допустить, чтобы судьбу Советского Союза повторила Россия, к чему мы были так близки в 90-е годы и чего в мире и сегодня многие от нас хотят. И вот тут советские уроки могут оказаться нам очень кстати, возможно, поэтому мы к ним снова и снова возвращаемся. И один из этих уроков, на мой взгляд, заключается в том, что не надо придумывать другую реальность, и в том числе сочинять прошлое, которого не было. Мы же в девяностые кинулись всё советское топтать, теперь, наоборот, лакируем, ни в том, ни в другом меры не зная. А советское время было очень разным, и для меня, например, несомненно, что в нашей тогдашней, пусть во многом вынужденной закрытости был заложен громадный изъян. Помню, как в детстве мы писали в школе диктанты, и там был замечательный текст Паустовского. И вот мы пишем под диктовку, что чужое небо и чужие страны нас радуют недолго, а придёт время и одинокая ромашка на краю дороги, и крик соседского петуха покажутся тебе милее звёзд над Атлантическим океаном. Чудесные слова! Только нас хотели заставить полюбить родную ромашку и соседского петуха, не показав чужого океана. А так нельзя. Ни взаперти народ держать, ни запретные плоды на собственных ветках выращивать, а потом руки заламывать, а чего это у нас молодёжь не патриотичная? У меня у самого вопросов больше, чем ответов, но тема русского пути, перехода из прошлого в будущее не отпускает.

– А вы смогли приблизиться к разгадке? Ответить на поставленные перед собой вопросы? Куда привёл вас герой вашего романа Павел Непоми­луев?

– Ну меня он привёл для начала на нынешнюю должность. История Павлика Непомилуева – это ведь не только несколько недель из жизни прекраснодушного молодого человека осенью 1980 года и не только моя версия причин идейного краха СССР. Это история стремительного взросления, когда человека выдёргивают из привычной среды, и он попадает в совершенно новые для него обстоятельства и сталкивается с тем, о чём раньше понятия не имел. Вот нечто подобное произошло и со мной четыре года назад. Поэтому если не идеологически, то психологически я со своим протагонистом совпал, и, может быть, поэтому за этот замысел взялся. А что касается вещей менее личных… Хотя в романе поставлена точка, финал-то в нём открытый. Что станет с моим героем дальше, как он будет учиться и куда пойдёт работать, где окажется в августе 91-го, а где в октябре 93-го, что станет делать в двухтысячные, что будет думать о происходящем в стране и мире сегодня, я не знаю пока. Но мне это важно знать, потому что я хотел показать человека, который не разделяет, но объединяет людей, и у него это получается, человека, который без своей Родины жизни не мыслит, но любит её честно, трезво, открыто.

«Литературная газета»