Жизнь и творчество в абсурде генерала без орденов.

«НГ Ex libris» – о книге Сергея Дмитренко «Салтыков (Щедрин)».

В его книгах немалое место занимает абсурд. Ведь одни только образы персонажей «Истории одного города» вполне готовы конкурировать с героями Хармса или Ионеско.

Впрочем, абсурда хватало и в его жизни. Историк литературы Сергей Дмитренко реконструирует биографию Михаила Салтыкова (Щедрина) (1826–1889), отделяя реальность от разнообразнейших мифологических наслоений. Ведь даже со школы знакомое читателю сочетание «Салтыков-Щедрин» возникло позднее и не является верным. В действительности прозаик подписывал свои произведения псевдонимом «Н. Щедрин» или «М. Салтыков (Щедрин)».

Но вернемся к абсурду. Вот одна из характерных аттестаций Михаила Евграфовича в бытность его тверским вице-губернатором: «сведущ, деятелен, бескорыстен, требователен относительно сотрудников, взыскателен относительно подчиненных; этими качествами приобрел особенное доверие начальника губернии». Поэтому удивительно, что у него возникли проблемы с издательской деятельностью. Возглавляемый писателем журнал «Отечественные записки» вообще закрыли «за распространение вредных идей» и наличие среди сотрудников, «принадлежащих к составу тайных обществ», а сами сочинения Щедрина подвергались двойной цензуре: авторской и официальной.

Так, в знаменитых «Губернских очерках» мэтр опустил рассказ о холере, в котором «лекаришка» Иван Петрович, призванный осуществить «волю начальства» в борьбе с эпидемией, не забывает и про собственный карман. Он показывает пациентам клистир и говорит: «А штука это такая, что начальством самим для вас прислана, и кто даст за лекарство двугривенный, тому будет только кончик, а кто не даст, весь всажу!» Отказался Щедрин перед публикацией и от реплики о супружестве все того же Ивана Петровича: «Жену свою он не то чтобы любил, а лучше сказать, за сосуд почитал. «Я, говорит, братцы, женился весенним днем, а весной и щепка на щепку лезет, не то что человек!»

Как отмечает Дмитренко, «сочинения Салтыкова страдали от цензорских ножниц не более, чем сочинения многих его современников. Это плохо, что страдали даже так, но ведь признаки времени почти непреодолимы, а на фоне того, что творила отечественная цензура коммунистического времени, российская цензурная история XIX века выглядит попросту плюшевой».

Место первоначального захоронения писателя. Абсурд преследовал его и после смерти: могила на Волковом кладбище была перенесена

Думается, здесь нужно говорить не только о различных стратегиях отечественной цензуры. В XIX столетии, как, увы, и в ХХ, она была во всех странах и принимала зачастую вполне абсурдистские (или все же щедринские?) формы. Например, еще при жизни мэтра в Германии приняли «Закон против общественно-опасных стремлений социал-демократии» (1878), запрещавший пропаганду левых учений. Но при этом депутаты-социалисты рейхстага на основе закона о неприкосновенности могли в ходе парламентских сессий излагать свои (в том числе и марксистские) постулаты.

Впрочем, присутствовал абсурд и в административной карьере Салтыкова. Он дослужился до должности вице-губернатора и чина действительного статского советника, последнее в соответствии с петровской табелью о рангах приравнивалось к генерал-майору. Но при этом, справедливо обращает внимание автор, писатель не имел ни одного ордена (хотя и представлялся к ним), а из всех наград получил лишь медаль за труды по подготовке ополчения в годы Крымской войны.

Касаясь политических взглядов автора «Господ Головлевых», Дмитренко аргументированно опровергает доминировавшее в советском литературоведении утверждение о «революционности» прозаика. Правда, Салтыков нередко критиковал властные институты, сожалея о «всеобщем служебном неряшестве». Ведь «здесь я решительно бедствую, потому что окружен людьми безграмотными и бессмысленными и должен один работать за всех». Но в данном случае вернее говорить о нем как о стороннике реформ, а не радикале. Также ошибочно утверждение о неприятии писателем славянофильства.

В январе 1882 года писатель признавался коллеге по перу, одному из создателей Козьмы Пруткова Александру Жемчужникову, что «ежели будет моя правдивая биография, то она может быть любопытна». Биографий Михаила Евграфовича за полтора столетия написано не так уж мало. Только в серии «Жизнь замечательных людей» появилось четыре, включая издание Павленкова. Вот только представляется, что они, увы, не были лишены определенной предвзятости… И не проявление ли все того же абсурда, что лишь спустя 140 лет после письма писателя мы наконец имеем его правдивую и «любопытную» биографию.

Андрей Мартынов, «НГ Ex libris»