3 мая — годовщина кончины Валентина Федоровича Юркина, возглавлявшего «Молодую гвардию» в 1985—2022 годах.

В преддверии этой даты предлагаем вашему вниманию фрагменты незаконченной автобиографии В. Ф. Юркина (подготовил Сергей Коростелев) и воспоминания его друзей и соратников. (Части первая и вторая.)

СЧАСТЛИВАЯ ПОРА СТУДЕНЧЕСТВА

Из автобиографии В. Ф. Юркина

После ядовитой рудничной пыли, густой желтоватой пленкой покрывавшей лицо, после темного шахтенного подземелья, таящего в себе множество опасностей, жизненный тоннель нашего героя наполнился солнечным светом и стремительно ворвавшимся в него вольным ветром студенчества. Возникло особое чувство счастливого предвкушения чего-то нового, неведомого, того, что смутно желалось, когда в родном Донском проносились мимо железнодорожные составы. Он смотрел на ускользающую вдали вереницу вагонов и видел в ней движение к другой, более успешной жизни.

Этот новый этап ожидал его в Липецке — красивейшем городе черноземной России. Старинные здания, многочисленные фонтаны, обилие цветов, курсирующие трамваи — во всем этом сквозила ухоженность и привлекательность городского уклада жизни, столь отличного от деревенского бытования. В 60-е годы Липецк был крупным промышленным центром страны, сосредоточившим в себе не только механический и цементные заводы, но и знаменитый на всю страну Новолипецкий металлургический комбинат — как теперь бы сказали, градообразующее предприятие.

Это сегодня улица Ленина стала Дворянской (ныне снова улица Ленина. — С. К.), канул в Лету кинотеатр «Заря», куда удобно было сбегать на дневные сеансы, а старое здание института заменили новым университетским. Почти полностью поменялся облик старого города, оставив по себе лишь след воспоминаний. Как навсегда исчез Липецк 1960-х, так навсегда растворились в вечности и улыбающиеся лица студентов тех лет <…>. «Иных уже нет, а те далече».

Но мы с вами, словно отмотав пленку времени, оказались в сентябре 1960 года, который запомнился Валентину своей особенной полыхающей, точно костер, листвой. Такое яркое впечатление он привез из Лебедяни, куда студентов направляли на сбор яблочного урожая. Была в советские годы такая распространенная практика занятости студентов. При всех сопутствующих трудностях эпизоды эти вспоминались потом с щемящим чувством ностальгии. Романтика!

Конечно, сентябрь 60-го запомнился не только сбором урожая. Было многое: незнакомые лица, обновившийся круг общения, полностью отличавшийся от предыдущего, бросавшееся в глаза обилие женского пола, первые увлеченности и первые романы. Наш герой с удивлением отмечал всю разношерстную массу студентов. Среди них были городские, отличавшиеся более привлекательной и аккуратной одеждой, но у подавляющего большинства она была простая, непритязательная. Многие приходили на лекции в фуфайках и кирзовых сапогах.

Нашему герою нравилось ощущать себя студентом историко-филологического факультета. Многое было непривычно, например, обозначение группы историков, в которую его распространили, — И-1-1.

Начались лекции, практикумы, семинары и, конечно, походы в библиотеку. Чтение книг станет для Юркина одной из важных примет студенческого времени. Наверное, уже тогда, еще неосознанно, он на практике постигал мысль Герцена, впоследствии ставшую для него ключевой: «Без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слога, ни многосторонней шири понимания. Гёте и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века…» (Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XXVI. М., 1962. С. 276.).

Как и прежде, книга оставалась ему верным другом, помогавшим преодолевать рутину бытия. Позже наш герой признавался, что «читал до мелькания в глазах, упиваясь чьей-то жизнью, бушевавшими страстями. От переживаний сжималось сердце, холодели пальцы. Это было волнующее, настоящее, манящее». Такова была сила его погружения в книги и развитая способность к эмпатии.

В институте неизбежно появился новый круг знакомых: интеллектуал Гена Аксенов, поэтический талант Ваня Завражин, элегантный и деликатный Толя Негробов, олицетворение ликующей юности Света Карпиловская, похожий на Есенина Валерка Шмаров… Но главное, возникла Мария Адамовна Шлыкова, которую спустя годы Валентин назовет не иначе как «явлением» всей своей жизни. Лишь ее без всякого на то преувеличения он сможет сравнить с матерью. По сути, она и была его матерью, только духовной.

Невысокого роста, с седыми волосами, она запомнилась еще и извечной своей папиросой и хриплым прокуренным голосом. С этим особым голосом, запавшим в память, у Валентина ассоциировался курс языкознания, который она преподавала. Он помнит, как ее глаза внимательно всматривались в каждого студента группы, будто бы пытливо определяя его будущее.

Как это присуще первокурсникам, они старались произвести на Марию Адамовну впечатление своей прилежностью и старательностью. Но были и исключения. Например, Ваня Завражин. Городской житель, воспитанник интеллигентной семьи, он обладал определенной раскованностью. Был поэтически одарен, интеллектуально развит, в чем-то даже казался прогрессистом. Печатался в «Ленинце». Был в курсе последних новинок, мог часами говорить о поэзии, и даже японской. Окуджава, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина — их сборники всегда были при нем в студенческом портфеле. Безусловно, он выделялся на общем фоне, слыл оригиналом.

По всему было видно, что он знал себе цену, и оттого был раскрепощен. Вот эта раскрепощенность наряду с дерзостью юности позволяла ему вести себя смело даже с такими авторитетными личностями, как Мария Адамовна.

Владимир Десятерик, Валентин Юркин, Василий Песков

Был такой случай. На лекции об Энгельсе она заметила, что Ваня, в отличие от остальных, не конспектирует.

— Почему? — резонно спросила она.

— Мария Адамовна! А нечего конспектировать! Рыхло писал Энгельс, — ответил тот под добродушный гогот одногруппников, опешивших и от такой неожиданной дерзости, и от забавности ситуации. Мария Адамовна тоже не удержалась и хрипло рассмеялась.

<…>

Тяга Валентина к общению с Марией Адамовной не пропала и по окончании курса языкознания. Напротив, он ощущал острую в этом общении потребность. Как он позже отметит для себя, небольшой провинциальный институт выгодно отличался от московских гигантов тем, что преподаватели были к студентам гораздо ближе. Поэтому их беседы с Марией Адамовной органично перенеслись в квартиру любимой преподавательницы.

В Марии Адамовне его притягивала не только впечатляющая широта мировоззрения, глубокое знание материала, но и чувство внутренней свободы, которое в те времена было большой редкостью. В ее жизни был такой эпизод: работая в Кишиневе, она готовила кандидатскую диссертацию по молдавскому языку. И так случилось, что невольно затронула чьи-то интересы. Начались гонения, опала. Она бросила всё и уехала.

«Шла ли речь о протопопе Аввакуме, князе Андрее Курбском, о декабристах, о народовольцах, Софье Перовской — только на таком высоком идейном уровне могла идти беседа, — это представало перед нами так, как будто бы сама Мария Адамовна была частью их миров, их жизни. Говоря и размышляя об исторических героях, она, конечно, примеряла их судьбы к себе», — с восторгом вспоминает о своей преподавательнице наш герой.

<…>

Помимо прочих многочисленных достоинств, Мария Адамовна обладала еще одним важным качеством: могла вовремя сказать доброе слово, способное воодушевить, ободрить и придать внутренних сил. Это было очень ценно. Ведь родителям Валентина в силу сложности их жизни и судьбы было не до этого.

Он хорошо запомнил комнатку, в которой жила Мария Адамовна и в которой велись их многочасовые беседы. Вдоль стен стояли простые книжные шкафы, напротив — раздвижной диван, стол и пара стульев. Рядом — письменный стол, на котором его особое внимание всегда привлекала белая фарфоровая статуэтка, изображавшая юного Пушкина с гусиным пером.

<…>

…теперь Валентину понятно, откуда у него такой непреходящий интерес к Шолохову и Льву Толстому. Это Мария Адамовна «заразила». Поясняла, отчего так медленно и как будто бы неспешно разворачивается сюжетная линия «Судьбы человека». При всей своей любви к Достоевскому она всё же отдавала предпочтение Льву Толстому. Сравнивала стиль «Войны и мира» с прекрасной дорогой. «Хорошую дорогу вы же не замечаете, верно?» — тонко подмечала Мария Адамовна. И акцентировала внимание на том, как Толстой ловко показывает театральные впечатления глазами юной Наташи, тем самым полностью перевоплощаясь в свою героиню. А как она могла увлечь, рассказывая о последних днях Толстого! Из маленькой преподавательской комнатки все мигом перемещались в темную и холодную октябрьскую ночь Ясной Поляны, освещенную одиноким фонарем писателя, тайно покидающего усадьбу…

Любила «Русский лес» Леонида Леонова. Речь писателя о юбилее Толстого ее потрясла, и это потрясение она сумела передать своим студентам. Именно она привила нашему герою любовь к творчеству Бориса Григорьева, подробно показывая ему альбом «Русь уходящая». Спустя много лет он вспомнит ее рассказы и ее особый голос, обходя ретроспективную выставку художника в Русском музее. Изломанные, хмурые, с тяжелым, как будто нависшим и укоризненным взглядом образы, казавшиеся в студенчестве искусственно созданными, надуманными, позже потрясут его точностью переданной человеческой сути и изображением надлома людских судеб.

В полумраке комнаты Марии Адамовны разворачивались порой целые интеллектуальные баталии, споры, дискуссии о сущностном, философском. Маленькое ее пространство расширялось, превращаясь в необъятный мир литературы, истории, кино. Обсуждался пласт тем, который вряд ли можно было затронуть во время ограниченного учебного времени, шел обмен последними новостями. Но по большей части все собирались послушать саму Марию Адамовну. Она говорила о том, над чем сама не раз размышляла и по поводу чего искренне хотела услышать их мнение. Верность своих догадок и ощущений она словно бы проверяла на них, своих студентах.

<…>

Однажды в паузе разговора и повисшего вдруг молчания Мария Адамовна взяла с письменного стола фарфоровую фигурку Пушкина и, обращаясь к Валентину, неожиданно произнесла: «Возьмите на память!». Наверное, не раз замечала прикованный к статуэтке его зачарованный взгляд.

Теперь эта дорогая сердцу реликвия стоит на столе в рабочем кабинете нашего героя, напоминая о тех давних беседах, ценность которых со временем только возросла, о неумолимой быстротечности жизни, о непреходящей значимости книг, литературы, верность которым словно предрекли тогда Мария Адамовна и Пушкин с пером в руке.

<…>

Чудом уцелел дневник одной из сокурсниц Валентина, который представляет нам его образ «со стороны», просто и правдиво. Дневник этот — своего рода летопись жизни студенческой группы, различные перипетии, курьезные и серьезные. В частности, разбирается там непростой случай с другом Валеркой Шмаровым.

Валерка — простой парень, приехавший на учебу из деревни Стегаловка. О таких обычно говорят: звезд с неба не хватал. Однажды в сочинении сделал 40 ошибок. Зато внешность… Чем-то смахивал на Есенина, и потому нравился девушкам.

За неуспеваемость и многочисленные пропуски занятий Шмарову грозило исключение из института. Как было принято в советские времена, организовывались комсомольские собрания, где «виновного» обсуждали и осуждали вдоль и поперек. А Шмаров, не понимая всей серьезности ситуации, лишь шутил, обращаясь к товарищам: «Ругайте меня без меня».

Но Юркин по-настоящему переживал за друга, осознавая, чем может обернуться его опасное легкомыслие. Валеру нужно было срочно спасать. В дневнике сокурсницы сохранилась такая запись-констатация: «Его товарищ, Юркин В., был особенно взволнован и опечален случившемся. На собрании он взял слово и много говорил о Шмарове. Юркин высказался за то, чтобы группа взяла Шмарова на поруки и установила над ним строжайший контроль. Ему жаль, что коллектив оставляет товарища в беде. Юркин В. говорит, что если Шмарова исключат из института, то тот угодит в пропасть. Кроме того, Юркин ратует за то, чтобы группа, перевоспитывая Шмарова, сама “росла”, чтобы каждый член группы чувствовал какую-то моральную ответственность за судьбу товарища».

Главное, что это были не просто слова. Валентин сопровождал опального друга повсюду, помогая ему в подготовке к занятиям, четко контролировал его успеваемость, вдохновлял собственным примером. Результаты ошеломили одногруппников. В дневнике появились такие записи: «Все очень рады за Шмарова»; «…оказывается, он совсем не безнадежный, умеет прекрасно отвечать»; «Сегодня у группы большая радость — Шмаров сдал зачет по выразительному чтению». А тот стоял перед группой с чувством глубокого удовлетворения, радуясь тому, что он совсем не такой, как о нем думали. Внешне же выглядел всё таким же беззаботным и легкомысленным, но в душе знал, кому именно обязан своим спасением.

Валентин Федорович снова собрал друзей… Анатолий Негробов, Юрий Бородин, Владимир Чаплыгин, Василий Терентьев, Виктор Прибытков, Лилия Негробова

С именем Шмарова связан один забавный эпизод, который стал самым вспоминаемым в кругу его друзей. За время студенчества он прочитал лишь одну книгу — «Князя Серебряного» Алексея Толстого. И в моменты товарищеских дискуссий любил козырнуть этим своим «достижением», ловко, как ему казалось, входя в роль книжного знатока. Он резко прерывал казавшиеся ему бесконечными споры друзей о книгах Хемингуэя, Ремарка, Ильфа и Петрова, Бабеля своим коронным вопросом: «А ты читал “Князь Серебряный”?» Друзья не могли удержаться от смеха.

Надо сказать, что в студенческом дневнике постоянно упоминается фамилия Юркина, что свидетельствует о его постоянной активности и заметной роли среди сокурсников. Без его участия не принимается ни одно принципиальное решение. Не отсюда ли берут корни задатки руководителя и умение ориентироваться в большом коллективе, что сыграет важную роль во время его руководства «Молодой гвардией»?

Случались и курьезы, куда же без них? Валентин мог удивить, быть неожиданным. Его постоянное стремление к анализу, желание дойти до сути проблем формировали в нем собственное уникальное мнение, требуя свободы высказывания и самовыражения. Так, на одном из занятий, когда преподавательница попросила рассказать о причинах возникновения городов, Юркин произнес: «Разрешите мне высказать свою мысль по этому поводу, если, конечно, вы не заткнете мне рот». От такой неслыханной смелости группа пребывала в шоке.

…Вспоминается знаменательный не только нашей страны, но и для всего мира день — 12 апреля 1961 года. Случилось нечто феноменальное и доселе невозможное — советский человек полетел в космос. До сих пор его память отчетливо хранит позывные «Широка страна моя родная», следующий за ними торжественный голос Левитана и гагаринское «Поехали!». На улицах Липецка незнакомые друг другу люди обнимались, плакали. Город стал частью масштабного ликования, всеобщего праздника.

В этот солнечный весенний день Валентина переполняла радость, которую хотелось немедленно разделить с друзьями. Он чувствовал сопричастность этому великому событию, был несказанно горд произошедшим. Ведь открывались совершенно иные миры. По сути, это была первая общая послевоенная радость.

Полет Гагарина был настолько непостижимым, что всех волновало обилие вопросов: как чувствует себя человек в космосе? что это такое — быть в невесомости? сколько времени можно провести на орбите? Некоторые не верили в то, что можно улететь в космос и вернуться на Землю. Валентин бросился искать материалы о космосе — настолько хотелось разобраться в этой теме и отыскать хотя бы часть ответов.